Рамон Перес де Айала - Хуан-Тигр Страница 29

Эрминия молчала. Вдова продолжала:

– Отвечая на твои возражения, я говорила много, но напрасно. В этом не было никакой надобности, потому что ты не остановила меня даже взглядом. Ты слушала меня с таким видом, будто тебя это не касается. Я понимаю, Эрминия, что моя речь была бесполезной. Твоя душа сжалась от страха, а это все равно как если бы она лишилась воли. Да и к тому же тот, кто станет проповедовать в храме любви, рискует прослыть несносным болтуном. Бога любви, Амура, рисуют слепым, но на картинах не видно, что он к тому же еще и глухой.

– Сеньора, я слушала вас так, будто от ваших слов зависело мое спасение. Мне нечего возразить. Пока вы говорили, я соглашалась с каждым вашим словом, но вот только вы кончили, и я уже ни с чем не согласна. Если бы я смогла выразить то, что чувствую, то вы опять стали бы убеждать меня, приводя все новые и новые доказательства, а я бы опять не знала, что вам ответить. Потому что у вас, сеньора, в запасе сколько угодно доказательств, но здесь, в моем сердце, у меня единственное доказательство.

– Доченька, ты дрожишь, как птенчик. Мои доказательства кажутся тебе отблесками зеркальца, которым я верчу, чтобы завлечь тебя в ловушку. Но то, что сверкает у меня в руках, – это не зеркальце, а чистой воды бриллиант, бриллиант истины, а его лучи, как солнечные зайчики, проникают, сталкиваясь друг с другом, в темницу твоего сознания. Может быть, именно потому-то ты и закрываешь глаза своей души, что им больно, что они не выдерживают этого света.

– Пусть так. Но все равно: той истине, которая причиняет боль, я предпочитаю ложь, которая мне льстит. Я даже готова с этой ложью сродниться, потому что она мне так приятна, что уже не кажется ложью. И пусть вы и весь свет убеждают меня, что это не так, но для меня это все равно истина, истина, истина! Единственная истина, которая мне мила.

– Ты себе и представить не можешь, доченька, как мне приятно тебя слушать! – воскликнула донья Илюминада, лаская Эрминию и целуя ей руки. – До сих пор я тебя совсем не знала, а теперь я тобою восхищаюсь. Нет, ты не как все: ты – настоящая женщина. А настоящих женщин еще меньше, чем настоящих мужчин. Я смотрю на тебя так, будто тебя послало сюда само небо, будто ты здесь по высшей воле. И что бы ты в конце концов ни сделала, ты сделаешь как нужно, я в этом не сомневаюсь. А теперь давай поговорим о другом. Помоги-ка мне рассеять одно сомнение. Вот ты мне говорила, что тебе нравится ложь…

– Нет, сеньора, нет, я ненавижу ложь. Просто не знаю, как и сказать…

– Тогда я скажу за тебя. Зло, которое царит на земле и с которым мы сталкиваемся на каждом шагу, – это всем очевидная истина. Ну а счастья-то, наоборот, нет: здесь, на земле, его никто еще не видел. Но все-таки все мы мечтаем о счастье, и только эта мечта нас и окрыляет. Это ложь, будто счастья не существует на самом деле, и только мечта о счастье и есть настоящее счастье. Ведь ты и знать не хочешь о зле, даже если в нем и заключена самая настоящая истина…

– Нет, сеньора, не хочу.

– Ты хочешь, чтобы твоя жизнь превратилась в сладкий сон, в блаженную мечту…

– Да, сеньора, хочу.

– Вот именно поэтому-то ты и есть настоящая женщина. В этом и заключено назначение женщины. И помни, что назначение это она должна исполнять не столько ради себя самой, сколько ради того мужчины, которого она изберет своим спутником и повелителем. Тебе хочется, чтобы жизнь была как сказка, правда?

– Да, сеньора, хотелось бы.

– И я не ошибусь, если скажу, что тебе все еще нравится читать сказки. Или, лучше сказать, сочинять их.

Эрминия молчала.

– А больше всего тебе нравятся страшные сказки со счастливым концом, в которых все улаживается в одно мгновение. Правда?

Эрминия молчала.

– Великий смысл таится в этих сказках, доченька. Все они кончаются одинаково. Ужасный дракон грозит разрушить город, если ему не отдадут на съедение самую красивую и добрую девушку. И она сама приносит себя в жертву. Безоружная, потому что ее беззащитность, ее доброта и ее красота – все ее оружие, она бесстрашно входит в пещеру этого дракона. Дракон рычит, изрыгает пламя изо всех своих семи пастей и наконец бросается на свою добычу. Девушка падает на колени и, скрестив на груди руки, готовится принять искупительную смерть. И вот в это самое мгновение – раз! – словно по волшебству, этот дракон, который на самом-то деле был заколдованным принцем, становится прекрасным юношей и, прижимая девушку к своему сердцу, шепчет ей на ухо: «Сначала ты околдовала меня своей красотой, а потом, решив принести себя в жертву, освободила меня от чар». Он женятся на ней и… тут и сказке конец. Так что, Эрминия, давай-ка расколдовывай этого бедного дракона. Больше я тебе ничего не скажу.

– О, сеньора, ради Бога…

– Ну прощай, доченька. Не обращай на меня внимания. То, что ты в конце концов решишь, то и будет правильно: ты сделаешь все как надо. В тебе я нашла то, что драгоценнее всякого сокровища, – настоящую женщину.

Душа Эрминии, этот нежный и мягкий клубок чувств, после ухода вдовы Гонгоры стала похожа на моток ниток, с которым поиграл, запутав его, котенок. Придя в себя от смущения и замешательства, Эрминия принялась осторожно распутывать и разматывать этот клубок своих чувств. В нем переплелись три нити: красная, белая и зеленая. Какую из трех выбрать, чтобы выткать полотно своей жизни? Какая из трех наконец должна стать нитью ее судьбы? Красная нить – это Хуан-Тигр, белая – Колас, а зеленая – тот, кого она, как ей казалось прежде, любила, – Веспасиано. Но разве могла она теперь, после разговора с доньей Илюминадой, сказать определенно, чего именно она хотела и кого именно она любила? Могла ли она, положа руку на сердце, утверждать, что и на самом деле не любит Коласа? Ведь то нежное сострадание и то благоговейное уважение, которое она к нему испытывала, разве они не были тоже любовью, хоть и бескрылой? Колас был ей безгранично предан, Колас ее обожал, и это не только льстило ее женскому самолюбию, но и удовлетворяло глубинно-человеческую потребность безраздельно над кем-нибудь властвовать. Если бы она вышла замуж за Коласа, она была бы для него непререкаемым авторитетом во всех житейских делах, и вовсе не потому, что она стала бы этого требовать, но потому, что его доверие к ней оставалось бы беспредельным. За кого бы она в конце концов ни вышла замуж (если только ее муж не будет хоть отчасти похож на Коласа), она все равно станет мысленно сравнивать их обоих – мужа и Коласа. И тогда ей обязательно будет не хватать в муже того, что присуще Коласу и что является главным свойством мужчины, – умение быть добровольным рабом женщины. А Эрминии, как и всякой женщине, был нужен раб. Но и в не меньшей степени – повелитель. Ее первым, инстинктивным побуждением было воспротивиться любви, отвергнуть того, кто ее домогался, – так она отвергла и Коласа, и всех остальных поклонников. Почему она так сделала? Потому что они ей не нравились? Искренне полагая, что они отступятся? Или же потому, что она, так и не решившись остановить свой выбор на ком-то одном и не оказав ни одному из них предпочтения, безотчетно желала испытать их, возбудив их до той степени, чтобы один из них, самый решительный, добился бы ее любви силой, лишив ее воли и желания продолжать сопротивление? Когда Эрминия отвечала отказом, то все ее поклонники воспринимали его с выражением напускного безразличия. Все, кроме Коласа, который ушел на войну, под пули – только бы не умереть от тоски здесь. Обо всех остальных Эрминия думала: «Или им хочется только провести время, или они вообще не мужчины». А размышляя о Коласе, она говорила себе: «Бедный Колас, какой же он еще ребенок». В какой же разряд попадет Хуан-Тигр в тот роковой день (а рано или поздно этот день настанет), когда Эрминия должна будет отказать и ему? Да, Хуан-Тигр был настоящим мужчиной – тут Эрминия была согласна с вдовой. Убьет ли он ее, когда она ему откажет? Да и решится ли она сама сказать ему «нет» с глазу на глаз? Не обладал ли Хуан-Тигр чем-то непостижимым, что одновременно и покоряло Эрминию, и отталкивало ее? А может, ею и впрямь уже овладела та страшная и тайная любовь к Хуану-Тигру, о которой без тени сомнения говорила ей вдова Гонгора? Да и возможно ли, чтобы любовь могла принять такое странное обличье, что ее уже нельзя отличить от отвращения и непреодолимого страха? Представив себе кошачьи глаза Хуана-Тигра, Эрминия подумала о кошках и о кошачьей любви. Хоть и не задерживаясь на этой мысли, хоть и торопливо проскользнув мимо нее, Эрминия все же не могла не спросить себя: «А не похожа ли по сути любовь людей на любовь кошек – на эту яростную, отчаянную борьбу, которая кажется борьбой не на жизнь, а на смерть?» И, едва подумав об этом, торопливо пробормотала: «Какой ужас! Тогда уж лучше смерть!» Но можно было и не прибегать к этой крайности, потому что оставался еще один выход – бегство. И именно Веспасиано был для Эрминии воплощением поэтического порыва к бегству, освобождению. Пока это освобождение существовало лишь в ее воображении, но она была уверена, что оно состоится на самом деле: она непременно убежит из этого мелочного мира повседневности в большой мир безграничной свободы. К тому же и сам Веспасиано, его внешность, манеры и поведение создавали образ чего-то бегущего, струящегося, ускользающего, прельщающего, похожего на змею, чья шкурка сияет всеми цветами радуги. Если бы Эрминия хоть сколько-нибудь знала книжный язык (в чем ей, конечно, не было ни малейшей нужды и что пошло бы ей как корове седло), то вместо всех этих слов она употребила бы одно – «соблазнительный». Веспасиано для Эрминии воплощал одновременно и тоску по неизведанному, и соблазн греха. От Коласа и от Хуана-Тигра, которых к ней влекло, исходила любовная инициатива: Эрминия чувствовала, что они ее желают, добиваются, домогаются. Но в случае с Веспасиано мужчина и женщина поменялись ролями: ее саму влекло к нему, она сама его желала, добивалась, домогалась, посылая ему долгие, умоляющие взгляды. А он лишь позволял себя любить. Как у моряка есть своя подружка в каждом порту, так и у Веспасиано была своя подружка на каждом рынке. Но Эрминии совсем не хотелось быть одной из многих, ей не хотелось быть еще одним очередным руслом, по которому протекал бы этот бурлящий, своенравный ручей. Она мечтала стать плотиной, которая перекрыла бы ему путь, превратив этот ручей в запруду. Но несмотря на все его слова, приводившие Эрминию в состояние сладостного оцепенения, и несмотря на все его обещания, уносившие ее на седьмое небо самых невероятных мечтаний, любил ли он, Веспасиано, ее по-настоящему? И почему он потребовал, чтобы их любовь, даже и безгрешная, до поры до времени сохранялась в тайне? И только тогда, когда, по его мнению, настанет удобный случай, Веспасиано сам найдет способ оповестить о ней других. Почему? А как же она сама? Любила ли она его по-настоящему? А вдруг это была не любовь, а всего лишь прихоть? А эта ненависть к Хуану-Тигру, хотя бы и искренняя, не была ли она придуманной? Не скрывалась ли за ней настоящая любовная страсть, которая самой себя боится? Да разве она понимала, чего ей на самом деле хочется и кого она по-настоящему любит? Да и почему женщина не может любить троих мужчин сразу – мужчин, столь не похожих друг на друга и так хорошо друг друга дополняющих? Ну а если уж нельзя любить всех троих сразу, то почему бы не бросить их в ступку, хорошенько растолочь и перемешать, вылепив из полученной массы идеального возлюбленного? Бедная Эрминия, она и сама не знала, чего ей хочется и кого она любит! Она была словно спелое яблоко, висящее на самой верхней ветке и выглядывающее из-за забора: пусть оно достанется тому, кто подпрыгнет выше других! Ну а если его не сорвут вовремя, то оно, налившись соками и отяжелев, само оторвется от ветки и упадет в дорожную грязь. И тогда им насладится какой-нибудь бродяга, который найдет его первым.