Владимир Солоухин - Последняя ступень (Исповедь вашего современника) Страница 3

Помнится, я не очень-то внимал этим увещеваниям Василия Александровича, чувствуя (интуитивно же), что скоро и он из секретарей Союза писателей уйдет. Понимая, что меня затягивает какая-то сложная машина и что я не могу быть машинистом, но лишь колесом, рычагом. При моем рвении к письменному столу я стремился занять более спокойное и стороннее от кипящих в Союзе писателей страстей место. Я вынашивал, например, идею поступить на Высшие литературные курсы. «А что? — думал я. — Буду получать двести рублей стипендии и ничего не делать. Учиться? Учиться я умею. Всю жизнь только и делал, что учился. Тем временем за два года я напишу одну-две книги».

Эта мечта сильно занимала меня, так что когда вдруг позвонил Серегин, ректор Литературного института, под началом которого находятся и Высшие литературные курсы, я обрадовался совпадению и помчался к Серегину.

Как бывшего и, в общем-то, недавнего студента Литературного института, он встретил меня тепло, да и я рад был оказаться в родных стенах. После необходимого общего разговора: «Как дела? Что пишешь? Читал, читал…» — последовала деловая часть.

— Есть предложение, — сказал Сергей Иванович. — Не пойдешь ли моим заместителем, проректором по Высшим литературным курсам? Это так называется — мой заместитель, а фактически — директор Высших литературных курсов. Оклад — пятьсот рублей. Подумай, а? Только недолго, послезавтра мне позвони.

Я сказал, что подумаю (из приличия), но сам про себя сразу решил эту должность принять. Однако на другой день Серегин позвонил мне сам, извинился передо мной и сказал, что Юрий Лаптев выпросил уже у секретариата это место и таким образом вопрос отпал.

Я не огорчился. Однако, побыв кандидатом в директорах Высших литературных курсов хотя бы один день, идти туда простым слушателем мне уже не хотелось.

Тут поступило новое приглашение — членом редколлегии в «Литературную газету», курировать (так принято говорить) отдел поэзии. Лучшего нельзя было бы и желать. Во-первых, читать — немного. Стихи ведь — не проза. Во-вторых, стихи — мое наипервейшее дело, в котором я разбираюсь лучше других дел. В-третьих, — «Литературная газета»…

Я был, конечно, неопытен и наивен. Меня, например, как-то вовсе не интересовало, к кому я иду под начало и чью линию мне придется проводить. А ведь главным редактором в то время был немного-немало Кочетов. Может быть, мной руководила подсознательная надежда, что на своем поэтическом участке я буду проводить свою линию, то есть буду стараться публиковать только хорошие стихи? Как-то не мог я тогда осознать (надеюсь, моя искренность не вызывает сомнений, ибо зачем мне сейчас лукавить?), что если мое имя стоит в числе других имен под газетой, то я тем самым подписываюсь подо всем, что в газете напечатано. Наивность моя была столь велика, что в день выхода газеты со статьей «Снимите черные очки», громящей близких мне по симпатиям людей — Дудинцева и Яшина, я, случайно столкнувшись с Яшиным в раздевалке ЦДЛ, тотчас живехонько осведомил его, что я теперь работаю в «Литературной газете», и попросил у него стихи. Яшин посмотрел на меня с недоумением, потом с присущей ему прямотой и резкостью отчитал меня:

— Как не стыдно? Это что, издевательство? Утром облить грязью, а в обед предлагать сотрудничество в той же газете. Это бессовестно.

Личные отношения у нас были очень хорошие (они сохранились до его смерти), но тогда он очень сильно разгневался, и я не сразу осознал правоту его гнева. Как бы то ни было, я стал работать в «Литературной газете» членом редколлегии. Очень скоро я увидел, что идеологическая служба в нашей стране хорошо поощряется, но что за эти поощрительные блага нужно, в свою очередь, платить чистой валютой, то есть совестью.

Однажды меня остановил в коридоре другой член редколлегии и спросил:

— Ты что это обедаешь в общем буфете?

— Где же? Не в ресторан же ходить?

— Как где? Для членов редколлегии есть особый буфет, — и он показал мне на узкую дверь без всякой вывески. Много раз я ходил мимо этой двери, не подозревая, что за ней находится. За ней оказалась небольшая комната, два стола и милая женщина Антонина Митрофановна. Она накормила меня превосходным домашним обедом да еще и налила перед обедом стопочку коньяку. Я поблагодарил и собрался уходить.

— Что это вы заказами не пользуетесь? Все берут, а вы нет. Скажите мне, что вам нужно, и я с базы все вам доставлю. Вырезка, язык, икра, осетрина, крабы — все, чего не бывает в магазинах.

На другой день меня ждала большая картонная коробка, на которой сверху карандашом было написано мое имя. На других коробках значились имена других членов редколлегии.

Детишек летом надо было увозить куда-нибудь на вольный воздух. Я спросил у Косолапова (заместитель главного редактора), нельзя ли получить казенную дачу. Косолапов нажал кнопку, позвал хозяйственника, и у нас оказалась великолепная дача в Шереметьевке (аэродрома там тогда еще не было).

Если мне нужно было куда-нибудь съездить или приехать откуда-нибудь в редакцию, я звонил в нашу диспетчерскую и получал в свое распоряжение машину.

В Союзе писателей я тоже попал «в обойму», то есть в то число, в тот список привилегированных людей (пока еще не номенклатура, но все-таки), которых приглашают в ЦК на ответственные совещания с «активом», на банкеты, на встречи с правительством. Как раз была полоса таких встреч. Никита Сергеевич Хрущев любил пообщаться с интеллигенцией. На одной из бывших сталинских дач (а еще раньше — бывших имений), где-то в районе Пахры, в прекрасном парке с прудами и с прозрачными ручейками, текущими вдоль пешеходных дорожек, мы, я помню, гуляли группами, объединившись по степени знакомства и личных симпатий. Помню, шли по аллее: Серега Воронин, Миша Алексеев, Сережа Смирнов (Васильевич), Олесь Гончар, Максим Танк, Петрусь Бровка. На аллее как-то неожиданно выросли перед нами Хрущев с Ворошиловым. Разминуться было нельзя. Каждый с каждым перездоровались за руку, представились. Потом уже, разойдясь, мы между собой стали делиться впечатлениями:

— Лицо у него доброе, но чем-то озабоченное.

— Какая-нибудь информация с утра. Может, американский самолет в наше небо опять залетел. Может, китайцы что-нибудь… Мало ли у него забот.

Встреча была длинная, шумная, с речами, с обильной и вкусной едой. О ней можно было бы написать отдельные воспоминания (Максим Тодеевич Рыльский как засел с удочкой около пруда, так и сидел почти все время, а Корнейчук кричал, произнося тост: «За великого новатора нашего времени!»), но не тут моя цель.

На другой день (надо, надо за все платить!) главный редактор позвал меня в кабинет и сказал:

— Вы были на вчерашней встрече. Напишите о ней три странички, а точнее — о хозяине встречи. Никаких высоких фраз и лозунгов, только личные впечатления. Сразу же на первую полосу.

Так и получается. Встал на стезю верной службы — служи. Клюешь с руки — отрабатывай корм. Да и как откажешься написать о первом секретаре ЦК, если сам — член КПСС, и если уже предложено. Конечно, если бы болтаться на окраине Союза писателей, сидеть в затишье, в кустах, никто бы не предложил тебе писать о Хрущеве на первую страницу газеты. Но поскольку на стрежне, на юру, на виду, тебе предложили, а отказаться уже нельзя. То есть можно, можно отказаться, и на первый раз ничего не случится. Но если раз откажешься, два откажешься, то потом не откажутся ли от тебя самого?

При всем том стараешься написать так, чтобы привнести личное, индивидуальное, чтобы проступил твой почерк. Я зацепился — если говорить о том частном случае — именно за первое впечатление от встречи на аллее. Статейка на первой страничке газеты так и называлась — «Лицо доброе и озабоченное». Расул, до недавних пор еще, как увидит меня, так обнимет за плечи и скажет громко, шутя:

— Ну как? Лицо доброе и озабоченное?

А Саша Кузнецов однажды при серьезном разговоре вынул из бумажника сложенную в восемь раз газетную вырезку и протянул мне:

— Уважающие тебя альпинисты просили тебе вернуть. Я развернул сложенную бумажку и увидел свою статейку «Лицо доброе и озабоченное».

В своих бумагах я нашел недавно эту статейку, а также и репортаж, который был напечатан уже без моей подписи, как редакционный материал, но написан был мной. Их нужно знать, чтобы лучше понять остальную повесть.

«Мы, небольшая группа писателей, шли по малолюдной аллее парка, по берегу большого красивого пруда. Жара, которую обещал накануне Институт прогнозов, еще не вошла в силу, тем более здесь, в тени густых неохватных деревьев. Вдруг мы увидели идущих по аллее нам навстречу товарищей Хрущева и Ворошилова. Мы посторонились, чтобы освободить им дорогу, но Никита Сергеевич и Климент Ефремович подошли к нам, поздоровались с каждым за руку и только после этого пошли дальше. В этом эпизоде, разумеется, нет ничего особенного, что можно было бы описывать. Десятки, сотни людей могли бы рассказать то же самое. Но, оставшись одни, мы тотчас стали делиться впечатлениями.