Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим Страница 3

Однажды вечером — это было прошедшей зимой — Пьер увидел нечто такое, что захлестнуло его жалостью. Несчастные, населяющие промозглые лачуги, сквозь щели которых пробивается снег, в стужу страдают невыносимо. Сена бурлит, земля покрыта льдом, многие фабрики и мастерские прекращают работу. В кварталах голытьбы, обреченной на вынужденную праздность, стайками бегают босоногие, полураздетые ребятишки; они голодны, заходятся от кашля, их уносит злая чахотка. Пьеру встречались семьи, где мать и полдюжины малышей, по три дня не имея ни крошки во рту, теснились, сбившись в кучу, чтобы согреться. А в тот страшный вечер, когда из тесной темной прихожей священник первым вошел в зловещую комнату, он увидел трагедию нищеты, заставившую вскоре содрогнуться весь Париж: мать, голодом доведенная до отчаяния, убила себя и своих пятерых малышей. В комнате — ни стола, ни стула, ни белья: все это мало-помалу пришлось снести к соседнему старьевщику. Ничего, кроме дымящихся в очаге угольев. Мать свалилась на тощий соломенный тюфяк, так и не успев отнять от груди своего меньшого, трехмесячного крошку, и капля крови застыла на соске, к которому жадными губами прильнул мертвый младенец. Тут же рядышком прикорнули две хорошенькие белокурые девчурки трех и пяти лет, они тоже уснули вечным сном; умерли и мальчуганы постарше, один — присев на корточки у стены и обхватив голову руками, другой — в судорогах застыв на полу, словно силился на четвереньках доползти до окна и распахнуть его. Сбежавшиеся соседи рассказали страшную в своей обыденности повесть о постепенном обнищании семьи: отец, не находя работы, видимо, с горя начал пить; домовладелец, которому надоело ждать денег, угрожал вышвырнуть семью на улицу, и пока муж с утра тщетно обивал пороги в поисках места, мать с отчаяния убила себя вместе со всеми своими детьми. Бедняга вернулся домой одновременно с полицейским комиссаром, явившимся засвидетельствовать смерть, и когда несчастный отец все увидел, все понял, он рухнул, как бык под ударом обуха, он испустил такой смертный вопль, так протяжно завыл, что вся улица в ужасе зарыдала. Этот страшный вопль сына отверженного племени, бедняка, обреченного на голодную смерть, еще долго отзывался в ушах, в сердце Пьера; в тот вечер он не мог есть, не мог уснуть. Мыслимо ли: такая бездна мерзости, такая глубокая нищета, такая злая, смертельная нужда в огромном, пресыщенном роскошью, хмельном от наслаждений Париже, утехи ради швыряющем на улицу миллионы?! Как! У одних несметные богатства, позволяющие угождать всяческим прихотям, жизнь, полная всевозможных удовольствий. У других свирепая нужда, — ни хлеба, ни надежды: матери лишают жизни себя и своих мла-денцев, ибо вместо молока они могут дать им только кровь вконец истощенной груди! И в Пьере закипело возмущение, его пронизало мгновенное сознание никчемности, тщеты любой благотворительности. К чему делать то, что делает он, — подбирать малышей, оказывать помощь родителям, продлевать страдания стариков? Социальное здание прогнило насквозь, оно вот-вот рухнет, утонет в крови и в грязи. Только действуя решительно, во имя величайшей справедливости, можно смести старый мир и построить новый. В эту минуту Пьер ясно ощутил, что трещина слишком глубока, болезнь неизлечима, язва нищеты смертельна; и он понял приверженцев насилия, и сам готов был призвать опустошительную, спасительную бурю, приять мир, очищенный огнем и мечом, как в те времена, когда грозный бог насылал на землю пожары, дабы избавить окаянные города от скверны.

В тот вечер, заслышав рыдания Пьера, аббат Роз поднялся к нему в комнату, чтобы отечески его побранить. Старик был праведником, безгранично кротким, уповающим на всевышнего. Отчаиваться?! Боже милостивый! Когда под рукой Евангелие! Разве божественной заповеди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя» — недостаточно для спасения мира? Аббат Роз питал отвращение к насилию, он утверждал, что, как ни велико зло, с ним все же удастся вскоре покончить, стоит лишь вернуться вспять, к смиренной простоте и безгрешности первых христиан, которые жили как братья, не ведая зла. Он рисовал восхитительную картину евангельской общины, призывая к ее возрождению с таким безмятежным восторгом, словно оно должно было свершиться завтра же! И, повинуясь потребности уйти от чудовищного кошмара тягостного дня, Пьер улыбнулся, успокоенный этой прекрасной утешительной сказкой. Они разговаривали допоздна и в последующие дни возвращались к теме своей беседы, полюбившейся старому священнику; он рисовал все новые подробности земного рая, изображал грядущее торжество любви и справедливости с трогательным простодушием верующего, убежденного в том, что он еще при жизни узрит царство божие на земле.

И тогда Пьер как бы преобразился. Благотворительность, которой он отдался в этом убогом квартале, глубоко волновала его: душа его изнемогала, растерянная, подавленная окружающей нищетой, от которой он уже отчаивался когда-либо найти лекарство. Им владели чувства, порою заставлявшие отступать рассудок; и Пьер, как в детстве, испытывал заложенную в нем матерью потребность излить свою нежность на все живое, он придумывал химерические способы облегчить страдания окружающих, ожидал помощи каких-то неведомых сил. Страх перед грубой действительностью, ненависть к ней лишь усилили в нем жажду любовью исцелить человечество. Пора было предотвратить страшную и неизбежную катастрофу, братоубийственную войну между классами, грозившую сокрушить старый мир, который обречен рухнуть под тяжестью своих преступлений. Убежденный в том, что несправедливость достигла предела и час отмщения, когда бедняки принудят богачей уступить им долю благ, вскоре пробьет, молодой священник утешался мечтами о мирном исходе борьбы, о вселенском братстве, о возвращении к чистоте евангельской морали, провозглашенной Иисусом Христом. Вначале Пьера мучили сомнения: мыслимо ли возрождение раннего католичества, можно ли возвратить католицизму младенческую искренность первоначального христианства? Пьер занялся изучением вопроса, читал, выспрашивал, все больше увлекаясь идеей католического социализма, столь нашумевшей за последние годы; преисполненный трепетной любви к обездоленным, готовый принять чудо всеобщего братства, Пьер мало-помалу уходил от рассудочных сомнений, убеждал самого себя в том, что Христос вторично придет на землю ради искупления грехов страждущего человечества. Под конец он твердо уверовал, что католицизм, очищенный от всего наносного, возвращенный к своим первоистокам, один только и может стать краеугольным камнем, божественным законом, который спасет современное общество, предотвратит грозящую ему кровавую катастрофу. За два года до того Пьер покинул Лурд, возмущенный гнусным идолопоклонством, навеки утратив веру, но с мятущейся душой, с вечной жаждой божественного, терзающей человека; из самых глубин его существа рвался вопль: «Религию! Новую религию!» И вот она открылась ему наконец, эта новая, вернее, обновленная религия. Он воображал, что открыл ее во спасение человечества, ради блага его, обращаясь к единственной еще уцелевшей нравственной силе; Пьер мечтал обрести в этой силе самое чудесное орудие из всех, когда-либо помогавших управлять народами.

Пока мало-помалу складывались его новые воззрения, два человека, помимо аббата Роза, оказали на Пьера большое влияние. Дела благотворительности свели его с монсеньером Бержеро, епископом, которого папа в награду за праведную жизнь, преисполненную редкого милосердия, незадолго до того сделал кардиналом, невзирая на глухое недовольство приближенных, усмотревших в поведении французского прелата, по-отечески управлявшего вверенной ему епархией, некое вольнодумство; соприкоснувшись с этим апостолом, с этим пастырем душ человеческих, простым и благостным, — наставником, о каком мечтал он для будущей общины, — Пьер еще более воспламенился. Но особенно важным для апостольской миссии молодого аббата оказалось его знакомство с виконтом Филибером де Лашу, которого он встретил в католической рабочей ассоциации. У виконта, красавца с военной выправкой, было аристократическое продолговатое лицо, которое несколько портил короткий приплюснутый нос, какой бывает порой у людей неуравновешенных и незадачливых. Один из наиболее ревностных поборников католического социализма во Франции, виконт владел большими поместьями, значительным состоянием, хотя и поговаривали, что в итоге неудачных сельскохозяйственных затей оно сократилось почти наполовину. Воодушевленный идеями христианского социализма, он пытался завести у себя в департаменте образцовые фермы, но и тут, видимо, его постигла неудача. Эти начинания помогли ему, однако, стать депутатом, и он витийствовал в палате, где в пространных, трескучих речах излагал программу своей партии. Кроме того, обладая неистощимым рвением, виконт возглавлял паломничества в Рим, председательствовал на собраниях, делал доклады, стараясь завоевать расположение простого люда, чья поддержка, говаривал он в узком кругу, только и может обеспечить торжество церкви. Виконт оказал значительное влияние на Пьера, который простодушно восторгался такими его качествами, каких недоставало ему самому: умением руководить, воинствующим пылом, каковой, несмотря на некоторую путаницу воззрений, де Лашу целиком посвятил возрождению во Франции христианской общины. Молодой священник многое узнал, соприкасаясь с этим человеком, но по-прежнему оставался чувствительным мечтателем и, пренебрегая политическими целями, помышлял единственно о взыскуемом граде вселенского счастья; виконт же намеревался довершить разгром свободолюбивых идей восемьдесят девятого года, используя для возврата к прошлому разочарование и гнев народных масс.