Педро Аларкон - Треугольная шляпа Страница 3

В Эстелье он познакомился с сеньей Фраскитой, которую звали тогда просто Фраскита. Он полюбил ее, женился на ней и увез в Андалусию, на свою мельницу, которой и суждено было стать свидетельницей их мирной и счастливой жизни в этой юдоли смеха и слез.

Сенья Фраскита, переселившись из родной Наварры в какое-то захолустье, не пожелала перенять андалусских обычаев и сильно отличалась от местных жительниц. Ее наряды были проще, свободнее и изящнее, чем у них, она чаще мылась и не мешала солнцу и воздуху ласкать ее обнаженные руки и шею. Она одевалась почти по-господски, почти как на картинах Гойи, почти как королева Мария-Луиза, — узкая юбка, если не в полшага, то и никак не шире, чем в шаг, была настолько коротка, что открывала ее маленькие стройные ножки; ворот она носила круглый и открытый, по мадридской моде, а в Мадриде она прожила со своим Лукасом два месяца, проездом из Наварры в Андалусию; волосы она собирала в высокую прическу, что еще больше подчеркивало прелесть ее шеи и головки; серьги с подвесками украшали маленькие ушки, а на тонких пальцах ее загрубевших, но чистых рук сверкало множество перстней. Наконец, голос сеньи Фраскиты обладал всеми тонами богатого и мелодичного инструмента, а ее веселый и серебристый смех напоминал благовест в пасхальную ночь.

Набросаем теперь портрет дядюшки Лукаса.

Глава V

Муж

Дядюшка Лукас был на редкость уродлив. Таким он был всегда, а тем более теперь, когда возраст его приближался к сорока годам. И все же столь приятных и симпатичных людей на свете бывает немного. Покойный епископ, пораженный живостью, смекалкой и остроумием Лукаса, упросил родителей юноши, — а родители его были пастыри, но только не душ человеческих, а самых настоящих овец, — отдать Лукаса ему на воспитание. Не успел скончаться его преосвященство, как юноша поспешил сменить семинарию на казарму. Генерал Каро особо отличил Лукаса, приблизил его к себе, сделал его своим вестовым, доверенным слугой в походах. По окончании военной службы дядюшка Лукас столь же легко овладел сердцем Фраскиты, как в свое время завоевал благосклонность генерала и прелата. Наваррка, вступавшая тогда в свою двадцатую весну и являвшаяся предметом воздыханий всех юношей Эстельи (а некоторые из них были довольно богаты), не смогла устоять перед искрящимся остроумием, забавными шутками, веселыми подмигиваниями этой влюбленной обезьяны, перед его насмешливой улыбкой, полной лукавства и в то же время нежности, перед этим отважным, красноречивым, рассудительным, влюбленным, мужественным и обольстительным мурсийцем, который сумел вскружить голову не только своей желанной, но и ее родителям.

Как во времена ухаживания, так и в годы, о которых мы повествуем, Лукас был маленького роста (по крайней мере таким он казался рядом со своей благоверной), слегка горбатый, очень смуглый, безбородый, носатый, лопоухий и рябой. Зато рот у него был правильный, а зубы безукоризненные. Можно сказать, что только наружность этого человека была грубая и уродливая, но стоило проникнуть к нему хоть чуточку вглубь, как раскрывались его совершенства, и эти совершенства начинались с зубов. Затем шел голос, гибкий, выразительный и приятный; временами в нем слышались решительные и властные нотки, просил же он о чемнибудь голосом сладким и медоточивым, так что ему трудно было отказать. Далее — его дар речи: говорил он всегда к месту, умно, находчиво, убедительно… И, наконец, дядюшка Лукас отличался доблестью, честностью, верностью, здравым смыслом, любознательностью, многое чувствовал инстинктивно, многое знал по опыту, невежд глубоко презирал, к какому бы общественному слою они ни принадлежали, и был наделен даром иронии, шутки, сарказма, что в глазах почтенного академика делало его похожим на неотесанного дона Франсиско де Кеведо.[10]

Таковы были внутренний мир и наружность дядюшки Лукаса.

Глава VI

Таланты супружеской четы

Итак, сенья Фраскита без памяти любила дядюшку Лукаса и, видя, как он обожает ее, почитала себя счастливейшей из женщин.

Насколько мы знаем, детей у них никогда не было, и оба они всецело посвятили себя трогательнейшим заботам друг о друге, но их взаимная нежность не носила сентиментального, приторного характера, как это почти всегда бывает у бездетных супругов. Напротив, их отношения отличались простодушием, жизнерадостностью, шаловливостью и доверчивостью. Такие отношения бывают у детей, которые вместе играют и забавляются, которые любят друг друга всей душой, но никогда об этом не говорят и даже сами не отдают себе в этом отчета.

Кажется, не существовало еще на свете мельника, который был бы лучше причесан, одет, накормлен и окружен большим домашним уютом, чем дядюшка Лукас! Кажется, не существовало еще на свете ни мельничихи, ни даже королевы, которая была бы предметом такого внимания, нежности и предупредительности, как сенья Фраскита! Наконец, не было еще мельницы, где бы вы могли найти столько необходимых, приятных, забавных, полезных, а то и бесполезных вещей, как на той, что послужит местом действия почти всей нашей истории!

Этому способствовала главным образом сама сенья Фраскита: красивая, работящая, сильная и здоровая наваррка любила и умела готовить, шить, вышивать, подметать, варить варенье, стирать, гладить, белить, начищать медную посуду, месить тесто, ткать, вязать, петь, плясать, бренчать на гитаре, щелкать кастаньетами, играть в бриску и в тутэ, — словом, всего не перечтешь.

В неменьшей степени этому способствовало и то обстоятельство, что дядюшка Лукас любил и умел молоть зерно, работать в поле, охотиться, ловить рыбу, плотничать, а при случае мог сойти за кузнеца и заменить каменщика; он помогал жене во всяких домашних поделках, умел читать, писать, считать и прочее. Вдобавок судьба наделила его еще и другими необыкновенными талантами…

Так, например, дядюшка Лукас, любя цветы (не меньше, чем его супруга), был настолько искусным садоводом, что путем разных скрещиваний умудрялся выводить новые сорта цветов. Были у него и врожденные способности инженера-строителя; доказал он это постройкой плотины, лотка и сифона, утроивших количество воды на мельнице. Он научил свою собаку плясать, приручил змею и выучил попугая выкрикивать время по солнечным часам, которые самолично соорудил на стене. В конце концов попугай с точностью научился объявлять время даже ночью и в пасмурные дни.

Наконец, при мельнице были огород и сад, где произрастали всевозможные овощи и фрукты, пруд, обрамленный жасминовыми кустами, где в летнюю пору купались дядюшка Лукас и сенья Фраскита, небольшая теплица для тропических растений, колодец, две ослицы, на которых супружеская чета ездила в город или в окрестные селения, курятник, голубятня, птичник, живорыбный садок, рассадник для шелковичных червей, ульи, куда пчелы сносили нектар, собранный ими с кустов жасмина, давильня с винным погребом (и то и другое крохотных размеров), маленькая пекарня, ткацкий станок, домашняя кузница, столярная мастерская и прочие постройки. Все это умещалось в доме из восьми комнат и на двух фанегах[11] земли и оценивалось в десять тысяч реалов.

Глава VII

Основа счастья

Поистине мельник и мельничиха без памяти любили друг друга, и даже можно было подумать, что она любила его больше, чем он ее, хотя он был настолько же некрасив, насколько она прекрасна. Говорю я это к тому, что сенья Фраскита часто ревновала дядюшку Лукаса и требовала у него отчета, когда он, поехав за зерном, задерживался в городе или в соседних селах. А дядюшка Лукас не без удовольствия смотрел на то, каким успехом пользовалась сенья Фраскита у сеньоров, посещавших мельницу: он гордился и радовался, что всем она нравится так же, как и ему. И хотя он отлично понимал, что иные в глубине души завидуют ему, питают к Фраските вполне земные чувства и даже охотно отдали бы все что угодно, лишь бы она была менее верной супругой, — все же он без всякой опаски оставлял ее одну по целым дням и никогда не спрашивал, что она делала и кто был в его отсутствие.

Конечно, это не означает, что любовь дядюшки Лукаса была не так сильна, как любовь сеньи Фраскиты. Просто он больше верил в ее добродетель, чем она в его верность; он был проницательнее и знал, как сильно он любим женой и с каким достоинством она себя держит. А главное — это означает, что дядюшка Лукас был, подобно шекспировским героям, настоящим мужчиной, человеком немногих, но цельных чувств, чуждым сомнений, человеком, который или верит — или умирает, любит — или убивает и не знает постепенных переходов от высшего счастья к полной его утрате.

Словом, это был мурсийский Отелло в альпаргатах[12] и суконной шапочке, — таким он предстает в первом акте пьесы, конец которой может стать и трагическим.