Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма Страница 3

Теперь, дорогая моя супруга, когда я тебе немного разъяснил, в чем состоит эта «политика», я должен описать дальше, как я провожу день на этой моей новой службе.

Покончив с политикой, то есть начитавшись газет под завязку и накурившись папирос, я беру тросточку и иду себе в свое молочное кафе выпить чашечку кофе и поговорить с людьми. Мое молочное кафе держит на Налевках Хаскл Котик[59]. Почему я хожу именно к Хасклу Котику? Назло полякам! Поляки здесь наложили херем на евреев, они это называют бойкот, «свой до свего»[60][61], то есть нельзя у евреев ни покупать, ни продавать, нельзя вести никаких дел с евреями. Ну коль скоро «свой до свего», почему бы мне тоже не пойти по этому пути? Но со здешними евреями та беда, что народ это хлипкий! Поэтому, как бы поляк ни показывал, что он еврея не знает и знать не желает, как бы ни плевал ему в лицо и ни бойкотил со всех сторон, здешний еврей все равно ползет именно в польскую лавку, в польское кафе, в польский театр, к польскому адвокату, к польскому доктору. Чтоб черт побрал здешних евреев! О больших людях, об аристократах, которые называют себя «поляками Моисеева Закона»[62], я уж и не говорю. Им лишь бы удостоиться — в этом для них самый большой почет и величие — отвести своих дочерей под хупу[63] в польский костел… Такие евреи умереть готовы за польского помещика, разговаривают не иначе как по-польски, поддерживают «Два гроша»[64], ненавидят евреев и помогают их бойкотить — это все не новость. Мы уж их знаем и за евреев не считаем. Они не евреи, не поляки, а гермафродиты и андригуны[65]. Я говорю о евреях в длинных капотах и маленьких каскетках, которые молятся в хасидских штиблах и ездят к ребе[66], — где же их разумение, что они до сих пор не ответили врагам на их польский «свой до свего» еврейским «свой до свего»? Кажется, для этого не нужно иметь ни большого уменья, ни больших денег, а только хоть одну клепку в голове и каплю гордости в сердце. Посмотри, например, есть неподалеку от Варшавы город, называется Лодзь, в нем, не сглазить бы, живет немало евреев, так накануне нынешнего Пейсаха посовещались тамошние подрядчики и решили, назло Богу, брать в подряд[67] на выпечку мацы не евреев, а гоев — ну, я тебя спрашиваю, дорогая моя супруга, как это вышло, что взял Господь и перевернул два города, Содом и Гоморру[68], а о Лодзи-то и позабыл? Я знаю, нельзя так говорить, но, когда видишь, как в такие времена, как нынче, евреи бойкотят евреев, душа горит! Мы, страшно сердитые, сидим вдвоем, я и Хаскл Котик, за кофе и все время беседуем о наших братьях евреях, о том, что им следовало бы затеять здесь в Варшаве во время бойкота, если бы в них осталось хоть что-то человеческое…

По существу, мы говорим о политике. Ты должна знать, что в нынешние времена никакая писанина, кроме политики, не проходит! Недаром я каждый день благодарю Бога за то, что я взялся как раз за такое дело, которое и людям нужно, и мне нравится и за которое деньги платят — первостатейный товар…[69]

Вот все, что я хотел сказать тебе об окружающем меня мире и о себе. Сейчас такое время, дорогая моя супруга, когда каждый может показать себя! К тому же я ведь приехал из такой страны, из Америки! В голове у меня так и громоздятся разные планы и проекты. Один проект — очень большой, прямо огромный, было б только немного удачи, помог бы Всевышний, и я бы так возвысился, что весь мир только бы обо мне и говорил! Но поскольку у меня сейчас нет времени — надо бежать в редакцию читать телеграммы, — буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем подробно. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями

от меня, твоего супруга

Менахем-Мендла

Главное забыл. На тему, о которой мы с тобой говорили, что, дескать, евреи бойкотят евреев и скорее дадут заработать гою, нежели своему, послушай-ка историю, дорогая моя супруга, которая случилась как раз здесь, в Варшаве: в канун нынешнего Пейсаха приехали сюда какие-то богатые евреи, как раз из Радомышля[70], и принялись сорить деньгами. В чем дело? Дочь замуж выдают, надо ее подготовить к свадьбе, пошить шелковые и бархатные платья по-царски, так кому они дают заработать несколько тысяч? Еврейским швеям? Боже сохрани! Как это еврей даст заработать евреям, что ж это он из Радомышля приехал аж в саму Варшаву ради этих, которые из Райсн?[71] Слыханное дело!.. И вот я сижу и ломаю голову: кем бы они могли быть, например, эти радомышльские богачи, которые так разбаловались, расфуфырились да разбахвалились, что о них даже в газетах пишут? Боюсь, как бы это не те самые из Радомышля, с которыми я когда-то имел дело в Егупце на бирже, не нынче будь помянута, возился с их заводами… Коли так, все правильно. Если это те самые радомышльские богатеи, то они не только богачи-миллионщики, они еще и садагорские хасиды[72]. И коль скоро ты из Радомышля, и миллионер, и хасид, да к тому же еще и садагорский, то это уже ни в какие ворота не лезет!..

Вышеподписавшийся

(№ 87,27.04.1913)

3. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.

Письмо третье

Пер. В. Дымшиц

Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!

Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!

Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что я переживаю за турка неописуемо! Буквально не ем, не сплю, голову потерял. Жалость берет, как подумаешь о нашем дяде Измаиле, о том, как ему вздохнуть не дают! Представь себе, то самое Скеторье, о котором я тебе писал, что весь мир стоит и смотрит, что же с ним будет, так вот, Скеторье — пало! И кто, как ты думаешь, его взял? Именно, что царь Николай из Монтенегры. Конец света, да и только! Ты бы видела, как князья и цари стоят перед этим царем, который, прости Господи, должен был бы служить в дворниках у турецкого султана, и умоляют его, как умоляют разбойника, сперва по-хорошему: «На что тебе сдалось Скеторье? На кой черт оно тебе? Возьми лучше несколько миллионов отступного, пока дают. Тебе же лучше, потому что „важные персоны“ не допустят, чтобы такое крохотное царствишко, как эта твоя Монтенегра, возомнило, что может разрушать города, побеждать государства и прочее подобное…» Видят, по-хорошему не понимает, начинают по-плохому, пишут ноты, выставляют вдоль албанского побережья, как я тебе об этом уже писал, эдакие кораблики с пушками. Короче, он смягчился, этот царь монтенегрский, и начал набивать цену, монетой больше, монетой меньше, полетели телеграммы, дескать, предлагают двадцать миллионов, а он хочет двадцать четыре! К тому же прошел слух, что можно сторговаться не за двадцать миллионов, даже не за пятнадцать, можно еще дешевле, и тут вдруг приходит «добрая» весть, что Скеторье пало и что этот царь монтенегрский со всеми своими принцами вступил в этот город с треском и блеском! Ты, наверное, думаешь, что этот царь — Бог знает какой богатырь, или у него большое войско, или денег много? Так нет же! В том-то и незадача, что сам-то он, ни про кого не будь сказано, нищий, ни гроша за душой! Народ его, говорят, дохнет три раза в день, не считая ужина, с голодухи, солдаты ходят в сапогах без подошв, а для стрельбы у них не пули, а фига с маслом, и, если бы «мы», между нами говоря, не подкидывали[73] им время от времени немного хлеба, чтобы было что поесть, немного одежки, чтобы было что носить, дров, чтобы было чем топить, и пуль, чтобы было чем стрелять, хорошенький бы они имели вид среди других народов!.. Но теперь этот Микита-Николай[74] заодно с прочими балканцами пошел войной на турка и первым, не говоря худого слова, набросился на него темной ночью, хотя «важные персоны» ему сразу дали понять: не надо быть выскочкой… Микита, я имею в виду Николая, однако, не тот гой, которого можно напугать словами. Пока «лучшие умы» сидели в Лондоне, а «важные персоны» писали ноты, он копал, копал, пока не докопался — и теперь он на коне!.. Конечно, для старца Франца-Йойсефа это пощечина![75] Ясное дело, старик не промолчит и возьмется за сербов. Почему за сербов? Потому что, если бы не сербы[76], не видать бы Миките, я имею в виду Николаю, Скеторья как своих ушей! Хотя злые языки подсказывают, и боюсь, что они правы, что совсем не сербов нужно ему благодарить, а самих турок, то есть турецкого командира Скеторья, реб Сед-пашу[77][78]; полагают, что этот Сед-паша осквернился «жирным куском» или еще чем-то и сам сдал Миките город, весь, до последнего камешка. Сговорившись с Микитой, этот Сед-паша-командир приказал своим турецким солдатам: «Налево кругом», то есть чтоб они повернулись лицом к восточной стене[79], а враги тем временем как дадут залп с западной стороны — раз-два-три, и готово! Конечно, при такой стрельбе легко прослыть умником и хватом! Так-то и я мог бы захватить весь мир, то есть если бы весь мир на минуточку стал лицом к восточной стене, а я бы дал залп с западной стороны, весь мир был бы мой… Ладно, допустим, что это все не из-за Сед-паши, и надо честно сказать — конечно, не из-за него! Недаром славяне кричат и галдят на весь свет, что это их братушки благодаря своему мужеству взяли знаменитый город, может быть, это и не так уж неверно, как говорит в таких случаях твоя мама: «Высморкайся и утрись»… Реб Сед-паша тоже, конечно, оправдывается, говорит, что все было совсем не так. Дескать, монтенегры большого мужества не проявили, это, дескать, он сам им помог, почти добровольно открыл городские ворота. Но он в этом не виноват. Виноваты городские обыватели, они, дескать, принудили его, заставили то есть, против воли сдаться врагу. Что, дескать, он мог сделать, если обыватели так захотели?.. Но, как бы там ни было, так или иначе, старец Франц-Йойсеф молчать не будет, и падение Скеторья славянам просто так с рук не сойдет. Но как только Франц-Йойсеф начнет войну, «мы» наверняка тоже молчать не будем, потому что «мы» — за славян и нам придется вопреки своей воле выступить против нашего старого друга, против старца Франца-Йойсефа то есть. А что, у «нас» есть выбор? И, как я тебе уже писал в предыдущем письме, кажется, что он, Франц-Йойсеф, «нас» не боится, так как он не один на этой «ярмарке». Их, понимаешь ли, трое: на стороне Франца-Йойсефа его немецкое императорское величество и итальянец Виктор-Имонуел[80], зять Микиты[81], то есть Николая. Принимая во внимание то, что Микита его тесть, как же он, зять, может теперь быть против Микиты? Об этом лучше не спрашивай, во время войны не смотрят: тесть, зять, хоть брат родной или там даже отец. «В делах родственников нет». Как подумаешь о том, что эти трое, Франц-Йойсеф, Виктор-Имонуел и реб Вильгельм[82] с усами могут выступить против «нас», так под ложечкой стынет… Но ты, дорогая моя супруга, не должна пугаться, «мы» ведь тоже не одни, не дай Бог, на этой «ярмарке». Как я тебе уже писал, нас тоже трое. На нашей стороне, слава Богу, француз, наш друг сердечный и кредитор[83], была бы у меня десятая доля того, что «мы» ему должны, и, полагаю, кроме француза, у «нас» есть еще англичанин, понимаешь? «Мы» обеспечены поддержкой, как на суше, так и на море. А ты как думала? «Наши» дипломаты совсем, что ли, болваны? Короче, может разразиться такая война, такая может завариться каша, что только держись!.. Для турка это, может быть, окажется наивысшим благом, потому что когда начнется веселье, то всем будет не до него, все о нем позабудут… Опять-таки в чем же дело?.. Для того ли мы все столько трудились, чтобы собственными руками уничтожать друг друга? Кто мы, звери дикие или люди? Поверь, до этого так быстро дело не дойдет. Старый старик, я имею в виду Франц-Йойсеф, да продлятся дни и годы его[84], пока жив, этого не допустит. Ай, зачем только Микита всунулся как клин в это Скеторье? Нехорошо, а кому? Да все ему же, турку то есть. Такое несчастье навалилось на больного человека![85] Иововы бедствия! У кого есть Бог в сердце, тот поймет. Начало этим бедствиям положил-таки старец, да продлятся дни и годы его, реб Франц-Йойсеф, который отхватил себе Боснию и Герцеговину[86], потом итальянец отнял Триполи[87]. Теперь вот балканские ребята: одному — Адринополь, другому — Крит[88], третьему — Скеторье, кто знает, кому чего еще завтра захочется?.. Поговаривают, что англичанин зарится на Египет[89], немец точит зубы на Страну Израиля[90], француз уже давно наложил руку на Тунис[91]. Ну а «мы» будем, что ли, сидеть и смотреть, как все, то есть буквально все, хватают, и молчать? Министр, Сезонов[92] то есть, вам мальчишка, что ли? Тем временем дядя Измаил остается без «воспитанников»[93]. А все почему? А все потому, что, как я тебе уже писал, нет посредника, нет маклера то есть. Маклера не хватает. Настоящего маклера, такого, чтобы у него были идеи и комбинации. Например, у меня есть комбинация, и не одна, а несколько комбинаций, и, если только Бог поможет, я их осуществлю и дам ему снова увидеть свет, турку этому, я имею в виду. Эти комбинации не дают мне спать. Меня так и распирает. Я ясно вижу, что, если бы я мог с ним переговорить или написать ему об этом письмецо, это бы ему помогло. У меня есть только один недостаток, который меня убивает: кроме еврейского, я никаких других языков не знаю. Побежал я к моему другу, к Хасклу Котику. Я ему доверяю. Он знает про меня все. «Вы, — говорит он, — мне кажется, последнее время чем-то взволнованы, реб Менахем-Мендл». Отвечаю ему: «Как же мне не быть взволнованным, — говорю я, — когда я волнуюсь». Взял и выложил ему все, как на тарелочке, сперва, понятное дело, взяв с него слово, что ни одна душа об этом не узнает, только я, да он, да Бог! Я рассчитал, что, если на то будет воля Божья и проект пойдет, он тоже получит свою долю из того, что мне причитается. И даже равную с моей долю. Почему нет? От совместных заработков не обеднеешь. Это мне еще на бирже, не нынче будь помянута, когда-то объяснили. Конечно же я рассчитываю, что к этому делу подтянется не один компаньон. Ничего, на всех хватит, всем будет достаточно. Дай Бог, я сам все подготовлю, потому что дело это несколько запутанное! Я бы хотел, дорогая моя супруга, разъяснить тебе это дело, разжевать и в рот положить, как я это люблю, но, поскольку сейчас у меня нет времени, буду краток. Если на то будет воля Божья, в следующем письме напишу обо всем подробно. Дал бы только Бог здоровья и счастья. Будь здорова, поцелуй детей, чтобы они были здоровы, передай привет теще, чтобы она была здорова, и всем членам семьи, каждому в отдельности, с наилучшими пожеланиями