Уильям Фолкнер - Похитители Страница 3

Но Джон этого не сказал. Тем не менее, хотя мулы и стояли в стойлах за добрый час до рассвета, через пятнадцать минут после того, как в шесть часов утра мистер Бэллот пришел в конюшню, он послал за Лудасом и объявил, что тот уволен.

– Мистер Бун знал, что моей упряжки ночью в конюшне не было, – сказал Лудас. – Он сам послал меня купить ему кувшин виски. Я и привез ему виски около четырех утра.

– Никуда я тебя не посылал, – сказал Бун. – Когда он вчера вечером приперся сюда со своей дурацкой небылицей, дескать, мулы в усадьбе мистера Мори стоят, я и слушать-то его не стал. Даже не спросил, где фургон, а уж зачем ему позарез фургон и мулы понадобились – и подавно. Я ему только сказал, мол, на обратном пути пусть проедет мимо Мака Уинбуша и привезет мне галлон виски дядюшки Кэла Букрайта. И денег ему дал – два доллара.

– Я и привез тебе виски, – сказал Лудас. – Уж не знаю, куда ты его девал.

– Ты мне полкувшина пойла привез, щелока с красным перцем, – сказал Бун. – Не знаю, как мистер Мори посмотрит на то, что ты где-то всю ночь мулов продержал, но уж Кэлвин Букрайт всыплет тебе, когда я дам ему попробовать виски и скажу, что ты болтаешь, будто это он такую отраву гонит.

– До мистера Уинбуша добрых восемь миль от города, – сказал Лудас. – Я бы тогда только в полночь поспел… – Он прикусил язык.

– Так вот зачем тебе фургон понадобился, – сказал Бун. – Тебе, значит, больше нельзя блудить в Джефферсоне, так ты теперь за городом рыщешь, в какое бы окно на задворках влезть. Ну, теперь у тебя на это времени хватит, одна беда – на своих на двоих придется ходить.

– Ты мне сказал – кувшин виски, – угрюмо настаивал Лудас, – я и привез тебе кувшин.

– Да там и половины-то не было, – сказал Бун. Затем мистеру Бэллоту: – Вам теперь этому недоноску даже недельного жалованья отдавать не придется (недельное жалованье кучеров составляло два доллара, – не забывай, речь идет о 1905 годе). Он мне как раз столько за виски должен. Чего вы ждете? Чтобы мистер Мери пришел и сам его выставил?

Если бы мистер Бэллот и отец и вправду хотели выставить Лудаса насовсем, они, конечно, рассчитались бы с ним за проработанную неделях. А раз не рассчитались, значит – и Лудас это понимал, – решили всего-навсего удержать с него недельное жалованье (плюс выходной день) за самовольный угон мулов на всю ночь; в следующий понедельник Лудас вышел бы на работу в обычное время вместе с остальными кучерами, и Джон Пауэлл держал бы его упряжку наготове, как ни в чем не бывало. Если бы… не вмешалась Судьба, или Молва, или попросту слухи.

Так вот, значит, отец, Ластер и я быстро зашагали по проулку к площади, я уже бежал рысцой, в все-таки мы опоздали. Мы еще до конца проулка не дошли, когда услышали выстрелы, пять подряд: бу-бу-б-у-бу-бу, – что-то вроде этого, и вот мы уже были на площади (это ведь рядом: как раз на углу против скобяной лавки дядюшки Айка Маккаслина) и сразу всё увидели. Народу было полно, Бун, как нарочно, выбрал денек, когда больше свидетелей: первая cуббота каждого месяца была торговым днем, даже первая майская суббота, когда, казалось бы, людям не до того – пора сажать и сеять. Но это как будто и не касалось Йокнапатофского округа. Все были тут как тут: черные и белые, одни толпились вокруг мистера Хэмптона (деда того самого Малыша Хаба, который не то сейчас шериф, не то будет на следующий год), он и несколько зевак сражались с Буном, другие футах в двадцати от них окружили помощника шерифа, который держал Лудаса, и оба они застыли в позе бега, то есть стояли в застывшей позе бега, то есть в позе застывшего бега, уж не знаю, как сказать, и еще толпа собралась возле лавки дядюшки Айка, – одна из пуль Буна (остальные четыре так я не был» найдены) вдребезги разбила там окно, сперва оцарапав ягодицу негритянской девчонки, которая лежала на мостовой и визжала, пока из лавки не выскочил сам дядюшка Айк и не заглушил ее визга яростным ревом; он орал на Буна не за то, что тот разбил ему стекло, а за то (дядюшка Айк был тогда; еще молод, но уже лучший в округе охотник и знаток леса), что тот не может попасть с пяти выстрелов в цель, хотя до нее всего-навсего двадцать футов.

Дальше все разворачивалось еще быстрее. Приемная доктора Пибоди помещалась над аптекой Кристиана, прямо через улицу; первым на лестницу вступил мистер Хэмптон с револьвером Джона Пауэлла в руке, потом Ластер и еще один негр – они несли девочку, которая продолжала визжать и истекать кровью, как недорезанный поросенок, затем шел мой отец с Буном, за ними – я и помощник шерифа с Лудасом, дальше лезли другие, и набралось их столько, что лестница уже не вмещала, пока мистер Хэмптон не повернулся и не рявкнул на них. Контора судьи Стивенса находилась в том же коридоре, что и приемная доктора Пибоди, только в другом конце; судья стоял на верхней площадке, когда мы поднимались. И мы – то есть отец, и я, и Бун, и Лудас, и помощник шерифа – зашли к нему в контору обождать, пока мистер Хэмптон не выйдет от доктора Пибоди. Ждать пришлось недолго.

– Все в порядке, – сказал мистер Хэмптон. – Пуля ее чуть царапнула. Пусть Бун купит ей новое платье (под платьем на ней ничего не было) и леденцов и даст ее отцу десять долларов, и тогда он может считать, что в расчете с ней. А вот как он рассчитается со мной, я еще не решил. – Он с минуту глядел на Буна, тяжело дыша, – крупный человек с суровыми маленькими серыми глазками, могучий, как Бун, но не такой великан. – Выкладывай, – сказал он Буну.

– Он оскорбил меня, – сказал Бун. – Сказал Сану Томасу, что я вислозадый сучий сын.

Мистер Хэмптон перевел взгляд на Лудаса.

– Теперь ты, – сказал он.

– Не говорил я вовсе «вислозадый», – сказал Лудас. – Я сказал «вислоухий».

– Что-о-о? – сказал Бун.

– Это еще хуже, – сказал судья Стивенс.

– Ясно, хуже, – сказал, выкрикнул Бун. – Понимаете вы или нет? Что же прикажете мне делать? Я, белый, должен тут стоять и слушать, как этот черномазый стервец, которому только с мулами зваться, хает мой личный зад или при пяти свидетелях во всеуслышанье говорит, будто у меня мозгов не хватает! Нет, вы понимаете? Тут и назад нечего взять, нечего – и все. И исправить нельзя, потому что исправлять-то нечего. – Он чуть не плакал, его большое уродливое лицо, багровое, твердое, как грецкий орех, и такое же корявое, по-ребячьи кривилось и перекашивалось. – Даже если я раздобуду еще один револьвер, чтобы застрелить Сана Томаса, я же наверняка опять промажу.

Отец встал, проворно, деловито. Он один сидел, даже судья Стивенс стоял, засунув руки под фалды и расставив ноги на каменной плите перед незатопленным камином, будто сейчас зима и пылает огонь.

– У меня работа стоит, – сказал отец. – Как там говорится в старой пословице насчет праздных рук? – Потом сказал, ни к кому в частности не обращаясь: – Я хочу, чтобы обоих, и Буна, и этого парня, выпустили под залог, скажем, по сотне долларов за каждого, взяв с них ручательства, что они сохранят мир. Залог внесу я. Но и они оба пусть дадут ручательства. Два ручательства, что они обязуются выплатить мне залог в ту самую минуту, как один из них натворит что-нибудь такое, что я… что мне…

– Что вам не понравится, – сказал судья Стивенс.

– Очень вам признателен, – сказал отец. – В ту же минуту, как любой из них нарушит мир. Не знаю, есть такой закон или нет.

– И я не знаю, – сказал судья Стивенс. – Попробуем найти. Если его нет, то зря.

– Очень вам признателен, – сказал отец. Мы – отец, я и Бун – пошли к двери.

– Я бы хоть сейчас вышел на работу, чего дожидаться понедельника, – сказал Лудас. – Если, конечно, я вам нужен.

– Нет, не нужен, – сказал отец. Мы – отец, я и Бун – спустились с лестницы, вышли на улицу. Все еще была первая суббота, обычный торговый день, не более того, – до той минуты, пока еще какой-нибудь Бун Хогганбек не завладеет еще каким-нибудь револьвером. Мы вернулись на каретный двор – отец, я и Бун. И тут Бун заговорил над моей макушкой, обращаясь к отцовскому затылку:

– Если считать по доллару в неделю, то двести долларов будет год и сорок восемь недель. Окно в Айковой лавке – еще десять – пятнадцать долларов, да еще эта девчонка подвернулась под руку. Скажем, два года и три месяца. У меня есть около сорока долларов. Если я вам отдам их в счет долга, вы же все равно не согласитесь запереть нас с Лудасом и Саном Томасом на десять минуточек в пустом стойле. Не согласитесь?

– Не соглашусь, – сказал отец.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это было в субботу. В понедельник утром Лудас уже снова вышел на работу, а в пятницу в Бей-Сент-Луисе умер дедушка – другой, отец мамы, твой прапрадед.

В сущности, Бун принадлежал не нам. То есть не только нам, Пристам. То есть, вернее, не только Маккаслинам и Эдмондсам, поскольку мы, Присты, их, так сказать, младшая ветвь. Буном владели трое: не только мы в лице деда, и отца, и двоюродного брата, Айка Маккаслина, и другого двоюродного брата, Захарии Эдмондса (в пользу его отца, Маккаслина Эдмондса, Айк, когда ему исполнился двадцать один год, отказался от плантации Маккаслинов), но еще и майор де Спейн и – пока был жив – генерал Компсон. Бун был корпорацией, акционерным обществом, и мы трое – Маккаслины, де Спейн и генерал Компсон – несли за него равную, но неопределенную долю ответственности, так как первый и единственный пункт устава этой корпорации гласил, что кто из нас окажется на месте происшествия, тот обязан закрыть собственным телом брешь, которая возникла по милости Буна, или при его участии, или просто в его присутствии. Он – Бун – был попечительным и благотворительным обществом взаимного кредита, в котором все кредиты забирал он, а всю благотворительность и все попечительство поставляли мы.