Стефан Жеромский - Верная река Страница 3

Кто-то в толпе промолвил:

– Эх, такого-то везти! Упряжки жалко. Он не доедет и до распятия, что возле Борка, отдаст богу душу.

– Посмотрите, люди добрые, какая у него красная шапка на голове!

– У мужика, что ли, украл, пан, эту красную шапку?

– Через реку перелез… вишь, вода стекает с полушубка…

– Милые мои, да он босой!

– Где сапоги потерял, ты, «свобода»?

– Издалека ты так бредешь, пан-воин?

– Значок какой у него на полушубке!

– Наверное, украл…

– Ну, ребята, надо его связать! – настаивал староста, как бы ища у крестьян одобрения своим служебным действиям.

– Этакого-то вязать?

– Веревки жалко!

– Только руки марать…

– Помрет и без веревки…

– Эх, да отпустить бы его… – буркнул кто-то.

– И верно, пускай ползет, откуда пришел.

– Только бы не заходил в деревню, а выгон – не наше дело.

– Здорового, который может драться и смутьянить, известно, надо вязать… А такого дохлого вязать…

– Христианин как-никак…

– Ну да, как же! – заорал староста. – Придут по следам, узнают, что он был у нас в руках и мы его отпустили… Ты, умник, будешь тогда за меня отвечать? Свою спину подставишь под нагайку?

– Так я ведь не староста!

– Ну что ж, вязать, так вязать.

– Веревку бы надо…

– Ну-ка, сбегайте кто-нибудь, принесите…

– Кто там с краю – беги в деревню!

– Да пошевеливайся!

– У меня веревки нет…

– Пряслом, что ли, связать…

– А то и березовым прутом, ладно будет…

Осажденный заметил пролом в трухлявой изгороди.

Опираясь на свой костыль, он медленно шагнул туда и, преодолевая борозду за бороздой, пошел наискось полем по направлению к усадебным постройкам. Он направился туда, потому что дорога вела в ту сторону. Толпа следовала за повстанцем, советуясь и бранясь. Сзади кто-то кричал, чтобы он вернулся, другой – чтобы остановился. Но повстанец не остановился, и по мере того, как он приближался к усадьбе, толпа становилась все менее настойчивой. Только громче раздавался смех при виде неуклюжих движений беглеца. Кто-то из толпы бросил в него ком мерзлой земли. Угодил в спину. Другой попал в голову, и она склонилась еще ниже к земле. Его осыпали всяческими бранными прозвищами, но кричали издали и все больше и больше отставали от него.

Юноша добрался до задней стены сарая и прислонился к каменному столбу. Глаза его лихорадочно горели, и он, словно в тумане, видел крестьян, стоявших вдали и грозивших ему кулаками. Он отдыхал. Ветер сюда не достигал. Место, защищенное стенами, было тихое, спокойное и уютное. Сердце его не волновали сейчас ни печаль, ни скорбь, никакие земные тревоги.

Одно желание владело им – уснуть навеки.

Чтобы не стоять на глазах у мужиков, которые все еще не расходились, судили и рядили на выгоне, он двинулся вдоль стены сарая, обогнул угол. Вышел на гумно. Там было пусто. Нигде ни души. Ворота конюшни были открыты. Пришелец заглянул туда – лошадей не было. Снег, давно нанесенный сюда ветром, лежал клином, а ясли и решетки над ними были пусты. По другую сторону усадебного двора чернели остовы и обугленные развалины хлевов, амбаров или сараев. Даже деревья в соседнем саду наполовину обгорели, дальние заборы были опалены. Пониже за этим пепелищем виднелся большой старинный помещичий дом.

Повстанец пересек двор усадьбы и очутился у в. хода в кухню. Дверь была заперта и не было слышно ни звука. Он робко постучался. Не получив после долгого ожидания никакого ответа, нажал стертую железную скобу и попробовал, нельзя ли открыть. Дверь отворилась. Он вошел в темные сени, где было полно кухонной утвари, пустых кадок, лоханок и корзин. Налево чернела дверь, за которой слышался шорох. Он опять нажал на простую щеколду, отворил дверь и остановился на пороге. На него повеяло теплом от горевшего под плитой огня. Какое же глубокое волнение вызвало в нем го, что он увидел! Перед плитой, лицом к огню, стоял седой как лунь, с густой копной волос высокий сгорбленный старик и смотрел в большой казанок, где клокотала каша. Большая кухня была пуста. В глубине помещались нары, покрытые грязной соломой. Вошедший окликнул старика, но тот даже не оглянулся. Он позвал еще раз – так же тщетно. Тогда, протянув костыль, он слегка толкнул его в плечо. Старик вздрогнул и резко обернулся. Это был старый-престарый человек, широкоплечий, сухопарый, подвижной и, видимо, еще сильный. Лицо его тепло-ржавого цвета зимнего яблока было изрыто сетью морщин, которые расходились по лицу во все стороны, словно следы от ударов секача по кухонной доске, образуя пучки лучей вокруг рта и глаз. Белая как снег, свалявшаяся и густая грива волос над морщинистым лицом, полным силы и житейской мудрости, выделялась светлым пятном в сумерках. Большие руки были как орудия, стершиеся от работы. При виде пришельца лицо старика стало суровым и жестоким. Все морщины сбежались к кустистым бровям и глазным впадинам, точно лес ощетинившихся игл.

– Вон! – закричал старик, топая огромными сапогами.

Колени, торчавшие из рваных посконных штанов, стучали в злобе одно о другое. Из распахнувшегося ворота замызганного тулупа видна была шея, как у кондора, вся в складках. Какие-то слова как клекот вырывались из горла. Кулаки были сжаты. Глаза горели яростью. Но гость не уходил. Он жадно смотрел на огонь. Уйти из этого тепла на жуткий холод в мокрых лохмотьях, в которых так зябнет тело, и снова брести опухшими ногами по мерзлой земле… Опять встретить на дороге толпу мужиков…

Он ощущал в сердце счастье и блаженный покой, ему чудилось будто вокруг звучит какая-то песня. Он выплатил все долги, искупил не только свои грехи, но и чужие, и на душе у него стало так радостно, как никогда еще в жизни. Он попросил не смиренно, а с достоинством, разрешения погреться у огня.

– Вон! – повторил жестокий старик.

Твердя это слово, он сверлил пришельца своими черными как уголья глазами.

– Из-за тебя дом сожгут, красная сволочь! Мало тебе, что амбары и сарай сожгли, черт окаянный! Вон отсюда сию минуту!

Беглец не мог переступить порога и в полном изнеможении сел на него. Руки его беспомощно повисли, костыль выпал из них.

Старый повар запахнул тулуп и стал шарить левой рукой за пазухой. Он что-то бормотал, оскалив зубы, среди которых не хватало двух передних. Вдруг он засуетился, схватил чистую миску и, положив туда уполовником из котелка разваренной ячменной каши, подал ее раненому.

– На, лопай и живо убирайся. А то по твоим следам сюда пожалуют, дом сожгут, а меня изобьют нагайками. Ну, живо!

Повстанец жестом показал, что у него нет ложки. Старик швырнул ему на колени обгрызанную деревянную ложку. Он смотрел исподлобья, как раненый дрожащей рукой подносит ко рту горячую кашу, как поспешно с наслаждением глотает ее, обжигая губы. Вскоре миска опустела. Живительная, необыкновенно вкусная каша съедена до последней крупинки. Раненый показал повару свои ноги – одну вздувшуюся в бедре, темно-синюю, как железо, другую со множеством царапин на ступне, опухшую, кровоточащую. Старик с отвращением жевал губами, гнусно ругался, плевался, но все же глядел на раны.

Продолжая ворчать, старик засеменил к нарам и, нагнувшись, выгреб из-под них кочергой пару старых и рыжих «крыптей» – сношенных, с налипшей грязью, головок от подбитых железными гвоздями мужицких сапог из самой жесткой яловой кожи. Они ссохлись и были твердые как чугун. Молодой барич надел их и, вытянув ноги, обутые в эти железные башмаки, сидел на пороге. Повар с прежней злобой взглянул на него в упор и велел немедленно убираться прочь. Видя, что тот не в силах шевельнуться, он обхватил его, вытащил в сен», вытолкнул во двор и захлопнул за ним дверь. Очутившись за порогом, раненый не знал, куда идти. На гумно не решался, – в той стороне мужики. Через двор идти не смел, – из-за него могут сжечь дом. Но сама дорога вела его вниз, как раз вдоль дома. Это было большое каменное строение, длинное, с двумя крыльцами и высокой почерневшей крышей. Мимо него шла дорога вниз, к реке. Туда и побрел окровавленный повстанец.

Он торопился уйти от этого негостеприимного дома. 8 грубых башмаках ноги болели сильней во сто раз, невыносимо тяжелы стали и костыль и русский солдатский полушубок на плечах, а тяжелее всего, тяжелее всего был нестерпимый позор, который давил его. Он прошел, опустив глаза, мимо первого крыльца, мимо второго, и тут его кто-то окликнул. По каменным ступенькам спускалась молодая девушка; пораженная его страшным видом, она остановилась на полпути. Пришелец поднял на нее затуманенные предсмертной пеленой глаза и, несмотря на весь ужас своего положения, пришел в восхищение от ее красоты. Он улыбнулся жалобной и вместе с тем счастливой улыбкой. Не будучи в состоянии поклониться, как принято, прелестной незнакомке, он сделал рукой какой-то неопределенный приветственный жест. Она смотрела на него черными глазами, удивление, любопытство и жалость, сквозившие в них, делали их еще более красивыми.