Артур Дойль - Джон Баррингтон Каулз Страница 3

— Пожалуйста, не говорите со мной больше. Она этого не любит. Я еще поплачусь за наш разговор. Пожалуйста… Я хотел было выяснить причину столь непонятной просьбы, но увидев, что я снова собираюсь к ней обратиться, старушка поднялась и неспешно вышла из комнаты. Разговор за моей спиной тут же оборвался, и я почувствовал на себе пронзительный взгляд серых глаз.

— Простите тетушку, мистер Армитейж, — произнесла мисс Норткот. — Она у меня со странностями и к тому же быстро утомляется. Взгляните лучше на мой альбом.

И мы принялись рассматривать фотографии. Ни мать, ни отца мисс Норткот не отличала та особая печать, которая лежала на челе их дочери. Зато мое внимание привлек один старый дагерротип — лицо весьма красивого мужчины лет сорока. Чисто выбритый, тяжелый, властный подбородок, резко очерченные упрямые губы… Безупречную внешность портили лишь чересчур глубоко посаженные глаза и по-змеиному уплощенный лоб. Я, не удержавшись, воскликнул:

— Вот ваш истинный предок, мисс Норткот.

— Вы полагаете? — Она вздернула брови. — Боюсь, это сомнительный комплимент. Дядю Энтони в нашей семье ни в грош не ставили.

— Неужели? Что ж, простите великодушно.

— Извиняться тут вовсе не за что. Я-то уверена, что все мои родственнички, вместе взятые, и мизинца его не стоят. Он был офицером в Сорок первом полку и погиб на Персидской войне. Так что умер он, во всяком случае, вполне достойно.

— Вот о какой смерти можно мечтать! — сверкнул глазами Каулз. — Жаль, что я выбрал никому не нужные градусники и клизмы и не пошел по стопам отца. Лучшая смерть — в бою.

— Бог с тобой, Джек, тебе еще очень далеко до смерти, — сказала она, нежно взяв его за руку.

Я положительно не мог в ней разобраться. Смесь мужской решительности и женской слабости да еще нечто совершенно свое, особое, какая-то загадка… Потому я и затруднился ответить, когда Каулз по дороге домой задал вполне естественный вопрос:

— Ну, что ты о ней думаешь?

— Что она удивительно красива, — ответил я уклончиво.

— Разумеется! — вспылил мой друг. — Но это ты знал и прежде.

— Кроме того, она очень умна, — продолжил я.

Баррингтон Каулз промолчал, а потом внезапно спросил:

— А она не жестока? Тебе не показалось, что ее радует чужая боль?

— Ну, знаешь, об этом мне пока трудно судить.

Мы снова замолчали.

— Старая дура… — пробормотал вдруг Каулз. — Совсем из ума выжила.

— Ты о ком? — спросил я.

— О тетке, конечно, о миссис Мертон или как там ее…

Я понял, что моя бесцветная бедняжка обращалась со своей просьбой и к нему, но о предмете разговора Каулз не обмолвился ни словом.

В тот вечер мой друг ушел спать прежде меня, а я долго еще сидел у камина, перебирая все увиденное и услышанное. Я чувствовал, что в девушке есть какая-то тайна, какое-то темное начало, ускользающее, непостижимое. Вспомнилась встреча Прескотта с невестой накануне свадьбы и трагическая развязка. В моих ушах зазвучал пьяный вопль бедняги Ривза: «Отчего она не призналась раньше?» И остальное, что он рассказывал, вспомнилось тоже. А потом всплыл боязливый шепот миссис Мертон, бормотанье Каулза и — наконец плетка над съежившейся, визжащей собачонкой.

В целом, все это складывалось в весьма неприятную картину, но в то же время обвинить девушку было не в чем. И по меньшей мере, бесполезно предостерегать друга, если толком не знаешь, от чего. Он с негодованием отвергнет любое обвинение в адрес невесты. Что же делать? Как разобраться в ее характере, как узнать о ее родне? В Эдинбурге они чужаки, прежде их тут никто не знал. Девушка — сирота, откуда приехала, неизвестно. И вдруг меня осенило. Среди отцовских друзей был некий полковник Джойс, который довольно долго прослужил в Индии, в штабе. Он наверняка знает офицеров, служивших там после Восстания. И я, придвинув лампу, незамедлительно принялся за письмо к полковнику. Внешность капитана Норткота я описал очень подробно — насколько позволил несовершенный дагерротип — и добавил, что служил он в Сорок первом полку и пал на Персидской войне. Об этом человеке меня интересовало все, совершенно все. Надписав конверт, я в тот же вечер отослал письмо и улегся спать с сознанием выполненного долга. Впрочем, события эти так меня растревожили, что я долго еще ворочался без сна.

Часть II

Ответ из Лестера, где проживал по выходе на пенсию полковник Джойс, пришел спустя два дня. Вот это письмо, передо мной, и я привожу его дословно.

«Дорогой Боб. Помню его прекрасно! Мы встречались в Калькутте и позже в Хайдерабаде. Занятный был человек, держался особняком, но солдат хороший отличился при Собраоне и, если мне не изменяет память, даже был ранен. В полку его не любили, считали чересчур хладнокровным, безжалостным, жестоким. Ходили слухи, будто он слуга дьявола или кто-то в этом роде, что у него дурной глаз и прочая, и прочая. Были у него, помнится, прелюбопытные идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы.

Как твои успехи на поприще медицины? Не забывай, мой мальчик, что сын твоего отца может располагать мною всецело, буду рад служить тебе и впредь.

С неизменной любовью Эдвард Джойс.

Р.S. Кстати, Норткот вовсе не пал в бою. Уже после подписания мирного договора этот безумец пытался украсть огонь из храма солнцепоклонников и погиб при не вполне ясных обстоятельствах.»

Я перечел это послание несколько раз, сначала — удовлетворенно, потом разочарованно. Информация интересная, но я ждал чего-то совсем иного. Норткота считали эксцентричным человеком, слугой дьявола, боялись его сглаза. Что ж, взгляд племянницы — холодный, стальной, недобро мерцающий вполне может навлечь любую беду, любое зло. Но мои ощущения ничего не доказывают. А нет ли в следующей фразе более глубокого смысла?«…идеи о силе человеческой воли, о воздействии мысли на материальные предметы». Когда-то и я читал подобный трактат об особых способностях некоторых людей, о воздействии на расстоянии. В ту пору, однако, я счел это попросту шарлатанством. Быть может, мисс Норткот тоже наделена выдающимися способностями такого рода? Эта идея укоренилась во мне крепко, а вскоре я получил явное подтверждение своей правоты.

Как раз в ту пору я наткнулся в газете на объявление: к нам едет доктор Мессинжер, известный медиум и гипнотизер — из тех, чье искусство не отрицают даже знатоки и разоблачители всевозможных трюков. Он считался крупнейшим из современных авторитетов в области живого магнетизма и электро-биологии. Я твердо решил посмотреть, на что же способна его воля — там, под лучами прожекторов, на глазах у сотен людей. И мы с несколькими однокурсниками отправились на премьеру.

Билеты купили загодя, в боковую ложу; когда приехали, представление уже началось. Не успел я сесть, как увидел внизу, в третьем или четвертом ряду партера, Баррингтона Каулза с невестой и старой миссис Мертон. Они меня тоже заметили, мы раскланялись. Первая половина лекции была вполне банальна; пара расхожих трюков, несколько гипнотических воздействий — на собственного ассистента. Нам продемонстрировали и ясновидение: введя ассистента в транс, доктор заставил его подробно рассказать, что делают отсутствующие друзья и где находятся спрятанные предметы. Сеанс шел гладко, но ничего нового для себя я пока не видел. Когда же он начнет гипнотизировать кого-нибудь из публики?

Мессинжер приберег это под конец.

— Вы убедились, что загипнотизированный человек полностью попадает под власть гипнотизера. Он начисто лишается волеизъявления; воля властелина диктует все — вплоть до мыслей, которые родятся в вашей голове. Подобных результатов можно достичь и вне специальных гипнотических сеансов. Даже на расстоянии сильная воля способна поработить слабую, подчинить себе ее желания и поступки. И если бы на Земле, допустим, нашелся человек с волей на порядок более сильной, нежели у нас с вами, он вполне мог бы править миром, и люди стали бы марионетками в его руках. К счастью, сила человеческой воли имеет природный потолок, и относительно этого потолка все мы сильны, а вернее, слабы одинаково… Так что подобная катастрофа человечеству пока не грозит. Однако в определенных, весьма узких пределах, людская воля все же бывает сильнее и слабее. Потому-то столь велик интерес к моим сеансам. Итак, сейчас я заставлю — да-да, заставлю усилием воли — кого-нибудь из публики выйти на сцену. И человек этот будет делать и говорить только то, что пожелаю я. Предварительный сговор совершенно исключается и, поверьте, избранного мною человека ничто не будет подстегивать, кроме моей воли.

С этими словами Мессинжер подошел к самому краю сцены и оглядел первые ряды партера. Крайняя возбудимость и впечатлительность, отличавшие Каулза, несомненно, отражались на его смуглом нервном лице, в его пылающем взоре, и, мгновенно выделив его, гипнотизер глянул Каулзу прямо в глаза. Мой друг удивленно вздрогнул и уселся плотнее, точно решив ни за что не поддаваться гипнотизеру. На сцене же стоял Мессинжер — на вид самый обычный, ничем не выдающийся человек, но напряженный взгляд его был тверд и неумолим. И вот под этим взглядом Каулз несколько раз дернулся, точно пытаясь удержаться напоследок за подлокотники кресла, затем приподнялся… И — плюхнулся обратно, совершенно без сил. Я следил за ним неотрывно, но вдруг обратил внимание на мисс Норткот. Она не сводила с гипнотизера стального, пронзительного взгляда. Такого неистового порыва воли я не видел никогда и ни у кого. Зубы, сжатые до скрежета, плотно сомкнутые губы, лицо, словно окаменевшее, беломраморное, прекрасное… А серые холодно мерцающие из-под сдвинутых бровей глаза все сверлили и сверлили Мессинжера.