Эрнст Гофман - Разбойники Страница 3

Опасаясь уязвить ревность графа, друзья не углублялись более в этот вопрос, переменили разговор и более не упоминали о графине и ее странностях.

Когда вечером друзья после веселого, почти роскошно проведенного дня остались одни в своей комнате, Гартман сказал:

— Скажи, Виллибальд, не чувствуешь ли ты себя в этом замке как-то по-особенному?

— Я не заметил ничего такого, — ответил Виллибальд. — Напротив, все в замке мне кажется весьма простым, и я не вижу ничего таинственного в речах молодого человека. Молодой граф влюблен в графиню, которая его не переносит, а старый граф, желая их свадьбы, огорчается этим и не знает, что предпринять, чтобы уладить дело. Вот и все!

— Нет-нет, — вскричал Гартман. — Совсем не все! Разве ты не понял, что мы попали как раз к шиллеровским «Разбойникам». Место действия — старый богемский замок; значит, декорация соответствует трагедии. Действующие лица: Максимилиан, владетельный граф; его сын Франц; его племянница Амалия. Ну а Карл, вероятно, состоит атаманом разбойников, которые на нас напали. Я очень рад, что наконец-то в действительной жизни вижу приключение, давшее сюжет для трагедии Шиллера. Теперь я могу узнать на деле, что станется с Карлом Моором, убьют ли его швейцарцы, или он отдастся в руки правосудия. Интересно только знать, допустим ли мы, в качестве случайно присутствующего хора, графу Францу запереть старого отца в башню, возвышающуюся, как ты можешь видеть, в конце парка; особенно, когда у нас нет ворона Германа, который бы приносил ему пищу.

Виллибальд посмеялся над нелепыми фантазиями Гартмана; но заметил, что в самом деле, по странной игре случая, все главные действующие лица в замке носят имена героев трагедии и недостает разве только Германа и старого Даниэля.

— Кто знает, — возразил Гартман, — может быть, завтра оба они появятся на сцену. Что же касается главного героя драмы, то хотя его нет в замке, но мне так и кажется, что вот войдет странно одетый человек с загорелым диким лицом и воскликнет сентиментально: «Амалия! Ты плачешь?»

Друзья принялись соображать, каким бы образом все это могло случиться, и всячески изощрялись в придумывании пародий на великую, но страшную трагедию, даже улегшись в постели, так что начало рассветать, когда они наконец уснули.

На другой день оказалось, что у графини Амалии болела голова, и она не выходила из своей комнаты. Граф Франц зато был очень весел и совсем не имел своего вчерашнего вида; у старого графа тоже точно гора свалилась с плеч.

Таким образом, разговор за обеденным столом велся свободно, беззаботно и живо, и ничто не нарушало этого настроения. Когда после обеда было разлито в стаканы старое крепкое вино, старый граф спросил у друзей, приходилось ли им пить подобное вино в Берлине. Гартман сказал на это, что, насколько он помнит, такого вина ему не приходилось пить, но что на одном празднике его угощали как-то старым рейнвейном, который, по его мнению, превосходил все вина, какие ему случалось пробовать до этого вина.

— Ну-ну, — вскричал старый граф, причем его лицо просияло от радости. — Ну-ну, посмотрим, на что годится мой погреб… Даниэль! — позвал он одного из слуг. — Даниэль, принеси две бутылки столетнего рейнвейна и хрустальные бокалы.

Можно себе представить, что друзья почувствовали себя как-то странно при этом имени. Вскоре вошел старый, совсем седой слуга со сгорбленной спиной. Он принес вино и бокалы. Друзья не могли отвести глаз от этого слуги. Гартман взглянул многозначительно на Виллибальда, как будто желая сказать: «Ну, не был ли я прав?» У Виллибальда вырвались слова: «В самом деле, это очень замечательно!»

Когда после обеда друзья остались одни с графом Францем и весело болтали о том и о сем, граф, вдруг пристально посмотрев сначала на Гартмана, затем на Виллибальда, спросил, что нашли друзья замечательного в появлении старого Даниэля?

— Вероятно, — продолжал он, заметив, что друзья в смущении молчали, — старый верный слуга нашей семьи напомнил вам какое-нибудь замечательное событие вашей жизни, и если это событие не секрет, то я был бы очень вам обязан, если бы вы со свойственным вам обоим талантом живо и толково рассказывать поделились со мной этим событием. Я очень прошу вас об этом.

Гартман сказал, что появление Даниэля не вызвало никаких воспоминаний, относящихся до их жизни, но напомнило им один смешной случай, но совершенно ничтожный и пустой, так что о нем не стоит рассказывать.

Но так как граф настаивал и продолжал просить друзей открыть ему причину их внезапного изумления, то Виллибальд сказал:

— Неужели для вас может иметь такое значение мимолетная мысль незнакомого вам человека, с которым вас свел только случай? Но раз вы хотите знать, о чем вы подумали, когда вошел старый Даниэль, будь по-вашему! Но скажите мне сначала, если бы вам случилось принять участие в каком-нибудь драматическом представлении, не были ли бы вы огорчены, если бы на вашу долю выпало изображать какого-нибудь злодея?

— Если, — ответил граф, — роль интересна и дает возможность выказать свой талант, как обыкновенно бывает в ролях злодеев, мне было бы не на что жаловаться.

— Ну так вот, — продолжал Виллибальд, — мой друг Гартман говорил вчера в шутку, что в вашем старом чудном замке собрались все главные действующие лица «Разбойников» Шиллера, за исключением Германа и старого Даниэля, и как раз за обедом оказалось, что в замке есть старый слуга Даниэль…

Виллибальд на этих словах запнулся, так как заметил, что лицо графа страшно побледнело, и он зашатался, так что едва мог сидеть на месте.

— Простите меня, — сказал он трясущимися губами, — простите меня; у меня кружится голова. Я себя совсем не хорошо чувствую.

И, поднявшись через силу, граф вышел из комнаты.

— Что же это такое? Что здесь творится? — сказал Гартман.

— Гм, — возразил Виллибальд, — что за наваждение? Какая-то дьявольщина. Ты, пожалуй, был прав, когда высказал мне, что тут что-то очень неладно. Или на совести графа Франца действительно лежит какое-нибудь пятно, или мысль о несчастной судьбе Амалии из «Разбойников», о которых я так некстати упомянул, смертельно поразила его в сердце. Я должен был молчать; но кто же мог это знать?

— Только в этом случае, — прервал Гартман своего друга, — граф и мог огорчиться, увидев себя в роли этого негодяя, и потому тебе совсем не нужно было говорить ему правду; следовало придумать какую-нибудь другую причину своего удивления. Я не чувствую поэтому никакого желания проникать глубже в окружающую нас тайну, и так как моя рана уже почти зажила, я думаю, что всего благоразумнее просить старого графа завтра же отправить нас на ближайшую почтовую станцию.

Виллибальд, напротив того, думал, что полезнее провести здесь еще два дня, чтобы Гартман поправился окончательно и возврат его болезни уже не мог прервать их путешествие во второй раз.

Друзья вошли в парк. Приблизясь к удаленному павильону, они услыхали внутри его гневный мужской голос и жалобную женскую речь. Им показалось, что они узнали голос молодого графа, и когда они подошли к самой двери, они услышали совершенно отчетливо следующие слова:

— Безумная! Я знаю, ты меня ненавидишь за то, что я молюсь на тебя, за то, что все мое существо живет и дышит только тобою! Но у тебя в сердце живет он, проклятый, приносящий нам позор за позором. Беги же, безумное дитя! Беги, ищи его, — божество твоей любви. Он ждет тебя в своем разбойничьем логовище или в мрачной темнице!.. Но нет, нет, назло этому дьяволу я не выпущу тебя из своих рук!

— Злодей!.. Ко мне! На помощь! — прозвучал глухо женский голос.

Виллибальд, не колеблясь, бросился к двери. Графиня Амалия вырвалась из рук молодого графа и убежала с быстротой испуганной лани.

— Да! — вскричал граф ужасным голосом, увидев друзей и дико сверкая глазами. — Да! Вы пришли вовремя! Я — Франц, я хочу, я должен им быть, я…

Но внезапно голос его прервался и, пробормотав едва внятно слова: «На помощь!», он упал.

Сколь ни двусмысленно казалось друзьям все поведение графа, сколь ни были они убеждены, что граф по своим поступкам должен походить на шиллеровского злодея, они почувствовали, что их долг прийти к нему на помощь. Они приподняли графа, посадили его в кресло, и Гартман смочил его виски крепким спиртом, который он всегда носил при себе.

С трудом очнулся граф и сказал, пожимая руки обоим друзьям, Виллибальду и Гартману, тоном, свидетельствовавшим о глубоком раздирающим его сердце горе:

— Вы правы; трагедия, почти столь же ужасная, как та, которую вы мне назвали, разыгрывается в моем доме и, пожалуй, близка к развязке. Да, я — Франц, которого ненавидит Амалия. Но, клянусь небом, и всеми святыми, я не тот негодяй, какого вызвал поэт для своей трагедии из недр самого ада. Я только несчастный, преследуемый судьбою, осужденный на мучительную смерть и носящий свою судьбу в собственной груди. Но пока оставьте меня и ждите в своей комнате, я к вам приду.