Оскар Уайлд - Упадок искусства лжи Страница 3

В.: Ах, Мередит! Куда же его отнесешь? Его стиль - хаос, озаряемый вспышками молний. Ему, как писателю, подвластно все, кроме языка; как романист, он освоил все искусства, кроме повествования; как художник, он обладает всеми достоинствами, кроме способности к самовыражению. Кто-то у Шекспира - кажется, Оселок - упоминает человека, который вечно ломает себе ноги о собственные остроты[26] [А1], и мне это представляется неплохой отправной точкой для критики стиля Мередита. Но кем бы он ни был, он не реалист. Я бы скорее сказал, что он сын реализма, который рассорился с собственным родителем. Он сознательно стал романтиком. Он не преклонился пред Ваалом, и, помимо всего, даже если тонкая душа художника не взбунтовалась против наглых притязаний реализма, то уже только его стиля достаточно, чтобы держать жизнь на изрядном расстоянии. Этот стиль окружает его сады колючими кустами изумительных роз. Что же касается Бальзака, то в нем исключительно ярко сочетались художественная натура и дух исследователя. Последний он завещал своим ученикам; первая же часть безраздельно принадлежала ему самому. Между "Утраченными иллюзиями" Бальзака и "Западней" Золя такая же разница, как между образным реализмом и безобразной реальностью. "Все герои Бальзака", писал Бодлер, "наделены той же бьющей через край жизненной силой, которой был движим он сам. Все его произведения насыщены красками, как сны. Сознание каждого героя заряжено волей до предела. Даже поварята, и те гениальны." Регулярное чтение Бальзака превращает наших друзей в тени, а наших знакомых - в тени теней. Его герои ведут горячечное существование с пламенным отблеском. Они овладевают нашим сознанием, попирая скептицизм. Одна из величайших трагедий моей жизни - смерть Люсьена де Рюбемпре. Это горе никогда не покидает меня до конца. Оно преследует меня в самые радостные моменты, и я помню о нем, смеясь. Но Бальзак - не более реалист, чем Гольбейн. Он создал жизнь, а не списал ее. Тем не менее, я признаю, что он уделял слишком много внимания современной форме изложения, и потому ни одну из его книг нельзя, как литературный шедевр, поставить рядом с "Саламмбо", Эсмондом, "Обитель и очаг"[27] или "Виконт де Бражелон".

С.: Так ты возражаешь против современности формы изложения?

В.: Именно. Ее жалкий результат дается слишком дорогой ценой. Современная форма изложения как таковая всегда несколько вульгарна, а иной она и быть не может. Публика возомнила, что, поскольку ее интересует ее непосредственное окружение, оно должно также представлять интерес для Искусства и сделаться предметом его произведений. Но уже самый тот факт, что окружение интересно публике, делает его неподходящим объектом для Искусства. Как кто-то однажды заметил, прекрасно только то, что нас не беспокоит. Как только нечто становится полезным или необходимым, начинает доставлять нам боль или радость, вызывает наши симпатии или становится существенной частью нашего окружения, оно перестает быть адекватным в смысле Искусства. Предмет художественного произведения должен быть нам более или менее безразличным. По крайней мере, у нас не должно быть предпочтений, пристрастий и чувств солидарности любого толка. Именно потому, что Гекуба нам - ничто, ее горе служит столь замечательным мотивом для трагедии[28]. Нет ничего печальнее во всей истории литературы, чем судьба Чарлза Рида, как писателя. Он написал одну замечательную книгу, "Обитель и очаг", которая настолько же превосходит "Ромола", насколько "Ромола" превосходит "Даниэль Деронда"[29], и потратил всю свою остальную жизнь на дурацкие попытки быть современным, привлечь общественное внимание к состоянию наших тюрем и лечебниц для душевнобольных. Чарльз Диккенс и так нагонял довольно тоски своими попытками вызвать в нас симпатию по отношению к жертвам беззакония; но Чарлз Рид, истинный художник и ученый с глубоким чувством прекрасного, в бешенстве вопиющий по поводу несправедливости современного общества, как заурядный писака или журналист в погоне за сенсацией, являет собой поистине душераздирающее зрелище. Уверяю тебя, что современность формы и темы в корне неверны. Мы принимаем расхожий кафтан наших дней за одеяние муз и тратим жизнь на гнусные улицы и отталкивающие пригороды наших мерзких городов, когда нам следует пребывать в роще с Аполлоном. Вне всякого сомнения, мы - опустившаяся раса, продавшая свое право первородства за похлебку из фактов.

С.: В твоих словах есть доля правды, и несомненно то, что, как бы нас ни занимало чтение чисто современного романа, его перечитывание редко доставляет нам эстетическое наслаждение. Это, наверное, самый верный грубый способ проверить, что литературой является, а что - нет. Если перечитывание книги не доставляет удовольствия, то и читать ее ни к чему. Но что ты скажешь о возврате к Жизни и Природе? Про эту панацею твердят все на свете.

В.: Сейчас я прочту, что у меня сказано на этот счет. Этот абзац приведен позже, но его можно прочесть и сейчас.

"В наше время со всех стороном раздаются вопли: "Назад к Жизни и Природе! Они возродят наше Искусство, и в его жилах потечет горячая кровь. Они окрылят его и вселят в него новые силы." Но, увы, все наши усилия и старания всуе. Природа всегда отстает от времени. Что же касается Жизни, то она растворяет Искусство и, как враг, разоряет его жилище."

С.: Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что Природа всегда отстает от времени?

В.: Да, наверное, это весьма туманное высказывание. Имею я в виду следующее. Если под Природой понимать набор простых природных инстинктов, в отличие от культуры и самосознания, то все, создаваемое под этим влиянием, получается старомодным и устаревшим. Соприкосновение с Природой, может, и роднит мир, но два соприкосновения с Природой способны уничтожить любое произведение Искусства[30]. С другой стороны, если рассматривать Природу, как набор привнесенных для человека явлений, то люди могут открыть в ней только то, чем они ее наделяют. Сама по себе она ничего не дает. Уордсворт уходил к озерам, но он никогда не был поэтом озер[31]. В камнях он находил те проповеди, что сам же туда и запрятал. Он бродил среди озер и читал морали, но все его хорошие произведения он писал, возвращаясь не к Природе, а к поэзии. Поэзия дала ему "Лаодамию", замечательные сонеты и великую Оду. Природа дала ему "Марта Рей" и "Питер Белл".

C.: Мне кажется, что с этой точкой зрения можно поспорить. Я вполне склонен в верить в "лесов весенних зов"[32], хотя, конечно же, художественная ценность подобного зова всецело зависит от творческой натуры, которая его слышит, и все сводится к тому, что возврат к Природе идет на пользу яркой личности. Я думаю, с этим ты согласишся. Но продолжай, пожалуйста.

В. (читает): "Искусство начинается с абстрактного украшения, приятной работы чистого воображения, оперирующего придуманным и несуществующим. Это первая стадия. Затем Жизнь начинает занимать это новое чудо, и она просит, чтобы ее пустили в круг. Искусство принимает жизнь, как часть своего исходного материала, воссоздает ее, придает ей свежие формы, оно игнорирует факты, изобретает, придумывает, мечтает и ограждает себя от реальности непроницаемой преградой из изящного слога, прикрас или идеализации. На третьей стадии Жизнь берет бразды в свои руки, и Искусство отправляется в изгнание. Это и есть настоящий упадок, от которого мы сейчас страдаем.

Возьмем, к примеру, английскую драму. В руках монахов искусство драмы было абстрактным, прекрасным и мифологическим. Затем оно призвало Жизнь к себе на службу и, используя некоторые ее внешние формы, создало существа совершенно новой породы, чьи горести были страшнее, чем любые людские горести, а радости более бурными, чем радости возлюбленных, которая впадала в ярость титанов и пребывала в спокойствии богов, которая была великолепна и ужасна и в своих грехах, и в своих добродетелях. Оно дало им речь, отличную от простой настоящей речи, полную волнующей и приятной слуху музыки, речь церемонно благородную или изящную, с причудливой рифмой, украшенную чудесными словами и возвышенной реторикой. Своих детей оно облачило в странные одеяния и маски, и по его зову античный мир восстал из мраморных гробниц. Новый Цезарь шествовал по улицам воскресшего Рима, и под пурпурными парусами иная Клеопатра проплывала под звуки флейты вверх по реке к Антиоху. Старые легенды и предания приобрели смысл и очертания. История была полностью переписана, и не было, наверное, ни одного драматурга, не признававшего, что предмет Искусства есть не тривиальная правда, а сложная красота. И в этом они были совершенно правы. Искусство по своей природе есть одна из форм преувеличения, и отбор, который есть душа искусства, всего лишь ярко выраженный вариант проставления сильных акцентов.