Йоханнес Йенсен - Мифы Страница 3

Я уселся на край причала, и когда все было готово, погрузил червя в воду в качестве хитроумной приманки для глупых рыб. Четыре из них находились прямо подо мной; они подняли глаза и увидели червяка. Гм!

Это были четыре пескаря среднего возраста; опущенные уголки ртов придавали им простодушное выражение, и я подумал, как Наполеон в битве при Ваграме: «Теперь эти армии — мои!»

Но когда червяк опустился вниз, они тихо закружили вокруг него; одна из рыб увидела бечеву, на которой он болтался, и оскорбленно отвернулась, махнув при этом плавником. Все четверо удалились, как мне показалось, с легким кашлем, призванным скрыть их душевное волнение.

Я шевельнул леской, и червяк стал соблазнительно покачиваться, подобно окороку, висящему под потолком в кладовке, где в отдушину тянет ветром.

Рыбы приблизили друг к другу головы и покосились на червя; они то разевали, то закрывали пасти. И вдруг мое сердце возликовало — одна из этих осторожных рыб направилась прямо к червяку. Но что же она сделала! Лениво повернувшись, она деликатно захватила червя передними зубами и вместо того, чтобы как следует заглотнуть наживку, сноровисто стащила его с крючка. Когда рыба удалялась, кусочек червяка торчал в уголке ее рта, словно бы в насмешку; она подмигнула опустевшему крючку, и озорной рыбий глаз блеснул, как крышка от кастрюли, в которой отражается солнце.

Черт возьми! Я поспешно вытащил крючок на поверхность; нечего им было глазеть на него; к тому же я чувствовал нечто вроде жалости к бедняге крючку, который болтался в воде, беспомощный и окончательно разоблаченный.

Других червей достать было негде, и я подумал, что прибрежные улитки могут с таким же успехом подойти для наживки. Я пошел и набрал их целую пригоршню. Я никогда раньше не имел дела с улитками, их ведь нипочем не выкурить из их домика, и мне представляется, что это, с их стороны, не слишком остроумно. Я расколотил одну из раковин, вырезал самый лакомый кусочек и насадил его на крючок.

Угощение из улитки, казалось, возбудило пресыщенные аппетиты тех, внизу; рыбы долго пребывали в неподвижности, плотоядно отрыгивая, а затем та же самая рыба прибегла к той же уловке: небольшой щипок — и вот уже крючок вертится во все стороны, словно стыдясь своей наготы.

И все повторилось. Тот же прием. Четверо внизу выучились ему друг у друга и теперь, теснясь у крючка и отрыгивая, пожирали улиток, а их оловянные глаза выражали ленивое лукавство и самодовольство. Но они все больше и больше глупели, и я дал себе слово, что при первом удобном случае подцеплю одну из них на крючок, а уж тогда-то смогу насладиться видом ее глаз, которые она вытаращит с удивлением, очутившись на суше. Впрочем, я намерен был насладиться ее глазами не только в этом смысле.

Время шло, я позабыл обо всем на свете.

Лишь однажды, подняв голову, я увидел ясную гладь воды под солнечным небом, шхеры и поросшие лесом островки. «Куда же подевался этот пароход?» — рассеянно подумал я.

В другой раз взгляд мой скользнул по полуденному небу, и мне показалось, что я увидел гигантские белые металлические щиты или зеркала, которые, сверкая, вращаются там, наверху, в залитом солнцем пространстве.

Мир жил вокруг меня, но я об этом и думать забыл.

Пароход пришел и ушел, но это был не тот пароход, которого я ждал. Когда судно приблизилось, рыбы устремили друг на друга свои сытые глаза, те самые глаза, которые в данную минуту должны были бы не таращиться от любопытства, а таять у меня во рту, сдобренные солью и горчицей. Рыбы отправились прогуляться, а когда пароход ушел и вода снова успокоилась, четверо моих верных друзей снова были тут как тут, и вид у них был такой, словно они всю свою жизнь только и делали, что качались в гамаках.

Я удил таким образом уже три или четыре часа — дремал, курил и любовался чудесами, которые солнце творило в небе. Было тепло. Было тихо.

Подошел какой-то парень и захотел взглянуть на мой улов; я чуть не сгорел от стыда из-за того, что не поймал ни единого рыбьего хвоста.

Мы разговорились и затеяли торг из-за моего карманного ножа. Он хотел обменять его на свой, и мы долго вели переговоры. Боже, как он весь начинал лучиться добротой, когда я делал вид, будто готов сдаться на его уговоры. Но когда я в конце концов сказал, что не согласен — уж больно хороший был у меня ножик, — он разозлился. Он принял меня за простака, и то, что я оказался себе на уме, представлялось ему лишенным всякого смысла. Он обозвал меня нарушителем слова, дал волю своей грубости. Я сокрушил парня одной-единственной усмешкой, и он, раздавленный, убрался восвояси.

Время шло.

Мои рыбы уже не в силах были проглотить ни куска, иногда они роняли что-то изо рта.

Но вот снова показался пароход, он прошел под мостом со сложенной трубой. Я увидел красное пятно, движущееся по палубе под натянутым от солнца тентом.

И во мгновение ока я позабыл о рыбах.

КОМЕДИАНТЫ

В один довольно обычный будний день я обедал в трактире в Саннвикене. Над верандой висели ветви березы с золотисто-зеленой листвой, отсюда открывался прекрасный вид на крутой живописный горный склон. Стоял полуденный зной. Вокруг тишина. Где-то вдали шумела река, падая с крутизны.

Вдруг прямо под верандой раздались резкие звуки трубы. Они перешли в медленную гудящую мелодию, старую, забытую — «После бала» или «Sweet Mary» [ «Милая Мэри» (англ.)]. «Это, верно, негодный кучер купил корнет на аукционе, — подумал я, — верно, он спятил от этой жары. Не иначе».

Но, услышав своеобразный ритмический топот на садовой дорожке, я навострил уши и глянул вниз… Там на квадратном коврике, расстеленном на гравии, вертелся вокруг своей оси человек в грязном розовом трико! Другой тощий акробат стоял, облокотясь на ограду, и дудел в помятый и ободранный корнет. Потом я заметил девушку в шерстяном трико и тоненького красивого мальчика с черными как смоль волосами.

Молодой акробат закончил работу тремя ловкими арабскими прыжками. Разогревшись хорошенько, он по инерции сделал вдобавок два отчаянных сальто, подобно оратору, который все время великолепно владел собой и вдруг совершенно неожиданно разразился ругательствами и проклятиями.

Публика состояла из десятка местных жителей, которые проявляли удивительную сдержанность, хотя сами, естественно, не смогли бы перекувырнуться даже один раз.

Потом на ковер вышла молодая девушка, она с пафосом воскликнула:

— Да помогут нам милосердные боги! — после чего честно исполнила свои трюки.

Эту девушку нельзя было назвать особо талантливой или красивой, но ее движения были грациозны и женственны. Боже мой, она сгибала сама себя в бараний рог. Под открытым небом. Без аплодисментов, бесшумно, как зверек. Мне пришло на ум, что ее работа походила на агонию, только стилизованную и сопровождаемую музыкой. До чего же плавно она изгибалась на земле, какое совершенство форм было в последних мучениях тела, как ритмично она хватала ртом воздух. Сколько изящества было в этих конвульсиях!

Закончив выступление, она надела жакет и широкополую шляпу и обошла зрителей с тарелкой. Ноги в черном трико! Распущенные волосы, некрасивое, обожженное солнцем лицо! Березовая листва светилась на солнце. Где-то вдали шумела река.

Потом старый хёвдинг протянул корнет акробату в розовом, сбросил пиджак, и перед нами явился атлет. Руки у него были сухие, жилистые, грудь узловатая, как у всех сильных мужчин к старости; ему было, пожалуй, около семидесяти. Несмотря на свои жидкие ляжки, он прыгал и кувыркался гибко, словно кошка. Черноволосый мальчик выступал с ним в паре. Стройный и легкий, этот молодой Давид буквально взлетал в воздух. Видя его закатившиеся глаза, я представлял себе, как небо и березы вертятся каруселью у него перед глазами. Он стоял вниз головой на вытянутой вверх руке старика. Солнце светило старому акробату прямо в глаза, и он корчил страшные гримасы. Во время всего представления ни один из комедиантов не сказал ни слова.

Удалились они тоже молча, унося заработанные ими несколько скиллингов — впереди девушка в трико, жакете и широкополой шляпе, за ней мальчик с ковриком под мышкой. Публика провожала их глазами, которые выражали либо весьма смешанные чувства, либо не выражали вовсе ничего.

Когда я четыре года назад путешествовал по Пиренеям, мне довелось встретить труппу акробатов, они показывали свое искусство прямо на горной дороге. Это зрелище запечатлелось в моей памяти, как моментальная фотография. И эта картина сейчас возникла перед моими глазами. Поезд шел по виадуку, а внизу на белой, как мел, дороге вертелся человек на маленьком квадратном коврике. Рядом сидел медведь с кольцом в носу и покачивал головой. Двое маленьких детей стояли в театральной позе, скрестив руки, словно на настоящем представлении. Был сияющий солнечный день. На горизонте, там, где кончались долина и дорога, высилась огромная гора со снежной вершиной, окутанной туманом. Повсюду камни и кое-где выветрившиеся скалы, будто вся земля — огромная разрушенная крепость. Да, весь мир — взятая штурмом крепость. Сильные мира сего всегда были одержимы желанием завоевать всю землю. Большинство голосов имели недотепы и обжоры, и они были всегда правы. Когда все не правы, один правый выглядит по меньшей мере дико. И не потому, что он не прав, нет. Он прав, черт бы его побрал! Нужно ему внушить, что он прав, со своей точки зрения. Акробат, стоя на голове, видит, разумеется, мир вверх ногами!