Антонин Ладинский - Как дым Страница 3

– Скоро подохнут, – философически сказал Степан.

– Тять, а тять, – спросил мальчик, – а казаки убивают мужиков?

– Зачем им мужиков убивать, они солдат убивают, красных.

– Неужто опять война будет! – ужаснулась баба.

В это время в избу вошел рыжебородый рослый мужик.

– Хлеб да соль, – сказал он, не снимая фуражки.

– Милости просим, – пригласил его Степан.

Но пришедший и не подумал присесть к столу, слова о хлебе-соли и приглашение Степана были только формулами деревенской вежливости.

– Что в городе слышно? – спросил он и, не ожидая ответа, точно заранее знал, что Степан ничего интересного рассказать ему не может, прибавил: – Говорят, в Кучареве тоже кадеты стоят. С аглицкими пушками. Должно, завтра опять пальба будет.

– Пропасти на них нет, – вздохнула Анна.

У мальчика горели глаза.

– Конец пришел коммуне, – сказал рыжебородый, – Васька Мохин убег, боится казаков, говорят, вешают советских.

– Вот я гостя из города привез, – переменил разговор осторожный Степан, – от Ивана Петровича, в Должаны едут.

– В Должаны? – заинтересовался мужик. – Проезжал я там под Спас. Еду мимо усадьбы, гляжу, должанские барышни картошку копают. Симпатичные барышни.

– Вы видели барышень? – набросился я на него.

– Картошку копали за усадьбой, – повторил мужик. – Раньше-то этого не было, чужим горбом больше жили.

Мне хотелось расспросить его подробно обо всем, как Елена и Шура выглядели, как они были одеты, но я сдержал себя, покоробленный резкостью его разговора.

Елена копала картошку, как деревенская баба. Я представлял себе блеклые грядки картофельной ботвы, слабые руки Елены, и мое сердце наполнялось нежностью. Бедная Елена!

– Значит, барышни здоровы? – все-таки спросил я.

– А чего им сделается, – равнодушно ответил рыжебородый, – девки здоровые.

– По делу какому едете? – поинтересовался он.

– Я их родственник, – опять соврал я.

– Сродственник, – протянул мужик, и прибавил: – Ну, прощевайте, пойду коней посмотрю.

Мальчик уже спал на положенном прямо на пол сеннике. По моей просьбе меня уложили спать не в избе, а в маленькой пуньке, где остро пахло свежим сеном. Провожал меня туда Степан. Мы шли огородом, и какие-то таинственные, нереальные деревья шелестели в сырой темноте под каплями дождя.

– Не запалите сено только, – сказал Степан и ушел.

В соломенную крышу мерно барабанил дождь. Под этот шорох у меня смыкались глаза…

Бабочка живет один день. Несколько часов эфемерной жизни и – смерть. Поэтому у них, как у ангелов, нет кишечника. Об этом писал Яков Беме. Такие мысли приходили мне в голову, когда, проснувшись, я лежал на сене и почему-то медлил вставать. Мне было грустно, точно мой убогий ночлег напомнил мне о бренности существования, о привратностях судьбы. Сияли прекрасные глаза Елены. Дождь, очевидно, перестал. В щелях между бревнами светился день.

Первый, кого я встретил, был маленький Ваня.

– Сколько солдатов идут! – сказал он мне, сжимая от волнения кулачонки.

– Какие солдаты?

– А по деревне идут.

За плетнем огорода я увидел проезжавших всадников. Деревья, показавшиеся вчера таинственными и прекрасными, оказались корявыми яблонями без плодов. На маслянистых капустных листах блестели, как брильянты, крупные капли воды. Отсыревшая земля грядок чернела, как бархат. Стараясь не наступать на овощи, я пошел к плетню.

По деревенской улице двигался длинный ряд крестьянских подвод. На телегах сидели солдаты с черными погонами на плечах. Такие же черные погоны, но бархатные и с белыми звездочками, были и у офицеров. Солдаты были одеты плохо, но кое на ком были френчи нерусского образца и фуражки с черным околышем и белым верхом. «Должно быть, полк смерти», – подумал я. Я слышал, что у Деникина есть такие полки.

Мимо тарахтела походная кухня. За нею двигалась артиллерия. Шестерки мулов, хлопая в такт шагу ушами, тащили три или четыре пушки. В рессорной коляске ехали два офицера. Один из них, с длинной белокурой бородой и с закрученными усами, напоминал мне тех генералов, что сражались в Тридцатилетнюю войну в войсках Валленштейна на скудных полях протестантской Германии. Вероятно, с таким же любопытством смотрели на проходившие войска какие-нибудь вестфальские или бранденбургские мужики. Вероятно, так же бедно были одеты ландскнехты императора и лигистов, и такие же соломенные деревушки стояли на дорогах.

– На Ворошилино идут, – объяснил мне подошедший Степан, – не знаю, как и доберетесь теперь.

Добровольцы сворачивали за церковью, синяя маковка которой виднелась на краю села за прозрачными березами. Видно было, как обозы поднимались в гору и потом скрывались за холмами. На деревенской улице снова стало тихо. Где-то поблизости пел петух.

Я не мог оставаться здесь, раз цель была так близка. Произошло совещание со Степаном. Особенно ценные советы мне давал тот мужик, что приходил накануне за городскими новостями. Самым подробным образом мне рассказали о дороге, объяснили, где надо переходить железную дорогу, что говорить, если у меня будут спрашивать документы. Впервые в своей жизни я узнал, какие хитрые люди наши мужики. Расчувствовавшись, я подарил Степану запасные брюки. Рыжебородый Федор тоже одобрил мой подарок.

– Матерьяльчик первый сорт.

Я двинулся в путь. Вдоль церковной ограды, за которой чернели сотни мокрых крестов, я свернул на Кайенское, как меня учили мужики. У какой-то избы на меня набросилась собака. Потом исчезли последние овины и пуни, и я зашагал по проселочной дороге, радуясь, что выглянуло солнце из-за молочных облаков.

Кругом снова раскинулись поля, безлюдные и сырые. Только в одном месте унылый пейзаж оживляло пестрое стадо коров, которое медленно брело по жнивью. Все это было так мирно, что не верилось, что в России пылает гражданская война. Непривычные слова «гражданская война» напомнили мне о Риме. Рим тоже пылал гражданскими войнами, которые мы изучали в гимназии как что-то скучное и чужое. Мне стало грустно при мысли, что и все наши грандиозные события уместятся на каких-нибудь двух-трех страницах растрепанного учебника в сумке будущего школьника, который будет ненавидеть нас за туманные и непонятные события и перепутает имена и даты. И никто никогда не узнает, что бедный художник в это смутное и страшное время любил девушку с прекрасными глазами.

Дорога привела меня в лес, сырой, пахнущий грибами. В те дни начиналась осень. Прозрачные осинки трепетали на ветру, точно зябкие барышни. В лесу было тихо, как в церкви. Кое-где синели на кустах волчьи ягоды. Иногда попадались незнакомые розовые грибы на хрупких ножках. Дорога была размыта, приходилось обходить широкие лужи.

Мне было очень хорошо при мысли, что сейчас я увижу Елену.

Приятно было идти по незнакомой дороге и дышать свежим сырым воздухом. Может быть, так и нужно было жить: не писать скучные картины, не читать книги, а бродить по деревенским дорогам и каждый день ночевать на новом месте.

Лес, очевидно, кончался. Стало светлее, и вдруг я услышал глухой мерный шум.

«Поезд, – подумал я, железнодорожное полотно».

Действительно, через несколько минут я уже мог видеть серые телеграфные столбы, высокую насыпь пути и маленький мостик с железными поручнями. Слева приближался поезд, выпуская из трубы волюты бурого дыма. Помня наставления рыжебородого мужика, я остановился: поезд мог быть воинским, а военные не любят, когда посторонние люди шатаются на железнодорожном полотне. Поезд – это был закованный в сталь броневик – медленно прополз мимо. Я мог рассмотреть паровоз, на котором был нарисован трехцветный круг и какие-то слова славянской вязью, два серых вагона и блиндированную платформу с огромным, задравшим ствол, орудием. Впереди паровоза легко катилась обыкновенная платформа с грудой шпал. Какой-то длинноногий человек беззаботно шагал по ней, и я видел, как он закурил папиросу.

Я подождал, пока поезд не скрылся за поворотом в редких деревьях. Некоторое время я еще слышал его грохот, потом все затихло, вероятно, поезд остановился. Тогда я решил, что можно перейти линию. Тускло блестевшие рельсы убегали в обе стороны двумя параллельными линиями и закруглялись вдали. Телеграфный столб, у которого я задержался на минутку, музыкально гудел. Только теперь я заметил с другой стороны пути маленький кирпичный домик-сторожку. Босой человек в синей рубахе стоял у насыпи и, прикрывая глаза рукою, смотрел вслед ушедшему бронепоезду. Я направился к домику, чтобы спросить о дороге.

– Здравствуйте, – сказал я.

Сторож обернулся и, не отвечая на мое приветствие, подозрительно меня осмотрел. Его серая бородка была аккуратно подстрижена, и на большом носу перевивались красные жилки, как у человека, который любит выпить.

– Скажите мне, пожалуйста, как отсюда пройти на Должаны? – спросил я.