Элиза Ожешко - Четырнадцатая часть Страница 3

— Дорогая пани! — шепнула она, — на святую Анну будет восемнадцать лет…

И вдруг, забыв о том, что выболтала уже, сколько весен она насчитала себе, рассказывая про ту счастливую пору, Теодора прибавила:

— Я тогда была такая молоденькая.

— Так вы думаете, что пан Тыркевич еще возвратится?

Она снова опустила глаза, полуконфузливо, полугрустно.

— Я не уверена в этом, — шепнула она, — но надеюсь… Когда-нибудь, — прибавила она, — когда-нибудь, когда я расскажу вам все, вы сами поймете, что это не может кончиться ничем и что он должен возвратиться…

— Он пишет вам?

— Сначала писал несколько раз, но теперь пишет иногда только своей тетке…

И с оттенком радостного кокетства она шепнула: — Еще не женился!..

— Видите ли, — продолжала она немного погодя, — тогда я была не такая, как теперь. Хотя детство мое прошло не в радости, — я расцвела в молодости, как роза, а в тот день… это было воскресенье… я надела на себя белое перкалевое платье, которое сшила собственными руками и вышила красной шерстью, а в волосы вплела кисть красной бузины, — у нас в саду ее много… Платье это и листки от бузины до сих пор лежат у меня в комоде и… если он не возвратится… я попрошу, чтоб их положили ко мне в гроб…

Голос ее задрожал, на глазах блеснули слезы.

— Потом, дорогая пани, после этой единственной счастливой минуты снова потянулось обычным порядком мое тяжелое житье… Мать умерла… отец захворал… Клеменс в то время был уже наборщиком в казенной типографии и работал так, как и теперь работает. Деньги у него были уже свои, и он по целым дням и ночам не бывал дома. Трудился он, это правда, зато и отдыхом пользовался. и развлекался. Бывало, в кондитерских сидит, на бильярде играет, на вечеринки ходит и за барышнями ухаживает… А я с больным отцом одна… Отец и всегда бывал сварлив, а как заболел, то сделался словно огонь. Ради бережливости не дозволял мне нанять хорошую работницу… держали мы только подростков, да и то для самой грубой работы… А на все другое — одна я. Я и варю, и стираю, за коровами и огородом ухаживаю, и по ночам! у постели сижу, и в аптеку за лекарством бегаю, а зимние вечера длинные такие…

Боже ты мой, боже… дом, словно гроб… отец, кроме меня, никого возле себя не выносит, лежит и стонет или ворчит и попрекает, а я сижу у лампы и шью… шью до тех пор, пока и спина и руки не онемеют, и по целым часам рта не раскрываю… Такова-то была моя жизнь, пока был жив мой отец, но он умер шесть лет назад, и только тогда я узнала, что мое имя — четырнадцатая часть!

— Как же это было?

— А вот как. За несколько месяцев перед смертью отец начал выказывать мне свое особое расположение. Бывало, смотрит на меня долго-долго, и я замечаю, что глаза его делаются грустные, совсем! не такие, как обыкновенно. Раз, когда Клеменс пришел домой с какой-то вечеринки, отец начал бранить его, что он никогда не сидит дома. «Ты все только гуляешь, а за мной, больным, и за хозяйством присматривает одна сестра! Совсем измучится девка!» И так меня, дорогая пани, растрогали его отцовские слова, что я с плачем припала к его постели, начала целовать ему руки и говорить, что для меня вовсе не мука ухаживать за родным отцом. Тогда отец меня, в первый раз в жизни, обнял, голову мою прижал к своей груди, а Клеменсу сказал так: «Смотри ты, после моей смерти, не обидь сестру!» Когда я теперь вспоминаю эту минуту, то невольно плачу и от жалости и от радости. Жаль мне отца, — хотя он был человек жесткий и суровый, и брань мне от него доставалась и побои, а все-таки он был родной отец, и я любила его. А кроме того, я радуюсь, когда подумаю, что все-таки я ему угодить патрафила, коли в последние дни своей жизни он оказал мне столько ласки, а перед самой смертью, когда уже ничего говорить не мог, положил руку мне на голову и, глядя на мое лицо (а я сильно похудела и изменилась от горя, забот и бессонницы), заплакал.

Клеменс тоже горевал по отце, это правда, сильно горевал; когда покойника клали в гроб, плакал навзрыд и на могиле его поставил красивый крест с хорошей надписью. А все-таки его слезы высохли раньше, чем мои, — и ничего удивительного. Целые дни и вечера он проводил в городе, то на работе, то в компании, и удовольствия у него были и надежды разные, а у меня-то их… не было. И вот спустя год, едва он снял траур, как уже задумал жениться. Я была рада его намерению. Брата я на руках своих вынянчила, он остался единственным моим родственником на белом свете, — что ж мудреного, что я желала ему счастья? Но когда Клеменс сказал мне, на ком хочет жениться, то, дорогая пани, я чуть не лишилась чувств. Дочь модистки! Избалованная, прихотливая, к работе не способная, да еще кокетка! Я начала его отговаривать, а потом и сердиться на его глупый выбор. И я была права! О, когда вы поживете у нас подольше, то и сами увидите, кого он взял за себя и какую цацу ввел в родительский дом!.. Довольно сказать, что мы с братом начали ссориться. Раз во время ссоры он и говорит мне: «Если женщина, которую я беру в жены, не по твоему вкусу, то можешь забирать свои пожитки и итти куда угодно!»

При этих словах все во мне закипело. «Хорошо, говорю, я пойду, только отдай мне то, что мне приходится после отца… половину того, что стоит дом и все хозяйство». Клемене даже засмеялся со злости и крикнул: «Половину! Фигу тебе, а не половину отцовского состояния! Ты женщина, сестра моя, а не брат… четырнадцатая часть причитается тебе, а не половина!» — «Врешь, говорю, разве нас четырнадцать человек было у отца с матерью? Двое нас только было, и я во всем равна тебе!» А Клеменс все смеется. «Ну, говорит, иди к добрым людям и спроси их, коли мне не веришь». Я была сердита на брата и пошла к знакомым. Посоветовали они мне пойти к одному адвокату, очень ученому и хорошему человеку. Рассказала я ему все дело. Он выслушал меня и спрашивает: «Ваш отец оставил какое-нибудь распоряжение?» Я говорю, что отец не думал никогда о составлении завещания. А когда я это говорила, адвокат все улыбался. «Ваш отец, говорит, верно, не знал существующего у нас закона о наследовании или, как это часто бывает, больше заботился о сыне, чем о дочери. Ваш брат прав. Если покойный не оставил никакого распоряжения, вам следует четырнадцатая часть из оставшегося после него недвижимого имущества… об этом! и говорить нечего!» Вот оно что! И говорить нечего! Я ушам своим верить не хотела. «Дорогой господин адвокат! — крикнула я, — почему же это так?» — «Таков закон», — отвечает. — «Брат получил воспитание, в гимназии был, выгодному ремеслу научился… а я ничему!» Адвокат отвечает мне, что таков обычай. А я опять: «Все мои молодые годы я потратила на присмотр за больными родителями и за хозяйством, достояние наше приумножала, когда брат гулял и забавлялся, а что он зарабатывал, то тратил на свои удовольствия… почему же должна быть такая разница между нами?» Тогда адвокат снова сказал: «Извините, так уже свет установил».

Возвратившись домой, я чуть не утонула в слезах. На о половине наследства плакала я, — несправедливость, которую испытала я, словно кинжалом пронзила мое сердце. Ужасно вознегодовала я и на отца, и на закон, и на обычай, и на весь свет. Почему отец больше заботился о брате, чем обо мне? Почему и закон, и обычай, и весь свет, и сердце отцовское отвели мне четырнадцатую часть, во всем четырнадцатую часть: и в семье, и в воспитании, и в свободе, и в счастье, и в имуществе? Ну, четырнадцатая часть, так четырнадцатая часть, значит, и говорить нечего, как сказал господин адвокат. Пошла я к брату и спрашиваю, сколько составляет эта моя четырнадцатая часть. Брат отвечает, что по оценке имущества, составленной после смерти отца, мне причитается триста рублей. А когда на это я расхохоталась ему в глаза и тут же разрыдалась, он не то устыдился, не то расчувствовался, взял меня за руку и говорит: «Если останешься со мной, то никогда не узнаешь нужды. Будешь себе жить в зальце и есть вместе с нами. С твоих же трехсот рублей я тебе буду платить проценты… все-таки ты мне сестра. Жене я прикажу, чтоб она была добра к тебе». Я осталась. Да и что же мне было делать? Дороги мне и стены отцовского дома, и этот садик, моими руками вскопанный и засаженный, и эта хмелевая беседка, и все, на что глаза мои с детства смотрели и к чему приросло мое сердце… Я осталась и живу в зальце, сажусь за общий семейный стол, помогаю вести хозяйство и воспитывать деток… С виду, мне здесь живется не плохо, а однако… вот вы поживете здесь подольше и узнаете, как идут у нас дела… Скажу вам откровенно, только две вещи привязывают меня еще к жизни: братнины детишки, которых я, так же как некогда брата, на своих руках нянчу, и надежда, что, может быть, надо мной еще засветится звездочка счастья, которая когда-то засветилась было и загасла. Кажется мне порой, что она еще засветится, — вот я и жду.

Она кончила говорить и, сплетя на коленях маленькие натрудившиеся руки, уставилась вдаль неподвижным взглядом. На ее наивные васильковые глаза набегали слезы, но на увядших, хотя все еще красивых губах виднелась улыбка — признак непоколебимой надежды, еще живущей в сердце. Ее лоб покрылся сетью морщин и представлял странную противоположность с кокетливо спускающимися на него локончиками и ярким румянцем, покрывавшим щеки. Лицо Теодоры обладало тою особенностью, что казалось старым и молодым в одно и то же время. Изнеможение отпечатлевалось на нем наряду со свежестью, горечь и сознание обид — рядом с упорными заблуждениями и надеждой, утомление жизнью — с сохранившейся до сих пор чуть не детской наивностью.