Эрнст Гофман - Состязание певцов Страница 3

Итак, Вольфрамб вскоре тоже поехал в Эйзенах. Когда он вошел в комнату к Генриху, тот лежал на своем ложе, бледный как смерть, глаза его были полуприкрыты. Лютня висела на стене и уже покрылась толстым слоем пыли, струны ее были порваны. Увидев друга, он с большим трудом чуть приподнялся и с улыбкой, искаженной гримасой боли, протянул ему руку. Когда же Вольфрамб присел к нему на постель, передал ему сердечные приветы ландграфа, певцов-мастеров и сверх того сказал немало ласковых слов, Генрих заговорил голосом слабым и печальным:

— Как много невероятного, небывалого приключилось со мною! Я безумствовал среди вас, и вы, должно быть, сочли, что некая сокрытая в моей груди тайна мучит и губит меня. Ах! для меня самого оставалось тайной состояние мое, страшное и безнадежное. Нестерпимая боль пронизывала мою грудь, однако неведома была мне причина ее. Все, за что я ни принимался, казалось мне жалким и ничтожным: лживо, и слабо, и не достойно даже начинающего ученика звучали в моих ушах напевы, прежде столь ценимые мною. И тем не менее, подстегиваемый тщеславием, я горел одним желанием — превзойти всех мастеров-певцов. Неизведанное мною счастье, высшее неземное блаженство грезилось мне: словно яркая, блещущая золотом звезда стояло оно высоко над моей головой, и я должен, должен был либо достичь таких высот, либо погибнуть без надежды на спасение. Я всматривался в высь, я, полон томления, в тоске протягивал руки к высокой звезде, а тогда ужас холодными, как лед, крылами касался меня и я слышал: «К чему тоска, к чему надежда? И ты не слеп, и сила твоя не сломлена, — так разве не в состоянии ты видеть луч надежды и обрести неземное счастье?» Теперь же, теперь тайна моя открылась мне. И это для меня верная смерть, однако в смерти приобщусь к неземному блаженству. Я лежал в своей постели, немощный, больной. И вот однажды, среди ночи, лихорадочное безумие, заставлявшее меня метаться в постели, не находя себе места, вдруг отпустило меня, и я почувствовал, как в тишине и покое нисходит на мою душу кроткое, благодетельное тепло. Мне чудилось, будто я плыву на облаках, в бескрайних просторах неба. И тут молния прорезала мрак небес, и я громко вскрикнул: «Матильда!» Я проснулся, и сон исчез. Но сердце мое стучало в сладостной робости, в неописуемом блаженстве, каких не испытывал я доселе. Я знал, что во сне громко звал Матильду и был испуган тем, что — так думалось мне — голос мой разнесся по лесам и полям и что все горы и все ущелья повторяют сладостное это имя, что на тысячу ладов они поведают ей самой, сколь несказанно крепко люблю я ее, готовый идти за нее на смертные муки, что это она и есть яркая звезда, которая, заглянув в мою душу, пробудила в ней всепожирающую боль безнадежного томления, так что теперь языки любовного пламени вырвались и поднялись высоко к небу, а душа моя жаждет — исходит в томлении по ее красоте, по ее прелестям! Теперь, Вольфрамб, ты узнал мою тайну. Узнал — и схорони ее глубоко в душе. Ты видишь, что я спокоен, дух мой светел, и ты поверишь мне, если я скажу тебе, что скорее погибну, нежели обреку себя на позор и презрение глупыми своими домогательствами. Но ты, ты любишь Матильду, она отвечает тебе такой же любовью, и я обязан был все рассказать тебе. Как только я поправлюсь, я пущусь в путешествие в дальние страны, нося смертельную рану в своей груди. И когда ты услышишь, что жизнь моя окончена, тогда скажи Матильде, что я, что я…

Юноша не мог говорить долее, голова его упала на подушки, и он отвернулся к стене. Громкие рыдания выдавали, что творилось в его душе. Вольфрамб фон Эшинбах был немало обескуражен тем, что поведал ему Генрих. Опустив глаза, он сидел и все думал, думал, как вызволить друга из пут неразумной, бешеной страсти, какая грозит ему неминуемой смертью.

Он пытался утешать юношу, говоря ему то, говоря другое, пытался даже уговорить его ехать вместе с ним назад в Вартбург и с надеждою в груди смело предстать перед дамой Матильдой, распространяющей окрест яркое сияние солнца. И Вольфрамб сказал даже, что сам он ничем иным не мог снискать милостей Матильды, нежели своими песнопениями, и что Офтердинген сумеет, как и он, заслужить ее милости прекрасными напевами, сумеет удостоиться ее снисходительности благодаря своему пению… Несчастный Генрих печально взглянул на него и сказал:

— Вы уж не увидите меня в замке. Броситься ли мне в пламя костра? Не слаще ли томительная смерть вдали от нее?

Вольфрамб распрощался с другом, и Генрих остался в Эйзенахе.

Что происходило с Генрихом Офтердингеном потом

Бывает и так, что боль, вызываемая любовным чувством, готова разорвать наше сердце, но она уж прижилась в нем и мы холим и пестуем губительное чувство. Душераздирающие вопли, какие способна исторгать лишь невыразимая мука, звучат в наших ушах мелодично-сладостной жалобой, опускаются в глубь души словно отзвук дальнего эха, смягчают боль и исцеляют рану сердца. Так было и с Генрихом фон Офтердингеном. Его горячая любовь, его тоска остались прежними, однако взор его уже не упирался в черную пропасть безнадежности, но возносился к облакам весны, розовеющим в лучах утреннего солнца. Тут ему почудилось, будто возлюбленная взирает на него с недосягаемой высоты ласково и нежно, и это пробудило в его душе самые великолепные песни, какие он когда-либо пел. Он снял со стены лютню, натянул на нее новые струны и вышел из дому. Уже началась настоящая весна. И тут его невольно потянуло в сторону Вартбурга. Издали он увидел сияющие башни замка и подумал о том, что никогда уже не увидит Матильды, что любовь его навеки останется безнадежной тоскою, что Вольфрамб фон Эшинбах завоюет прекрасную даму мощью своих песнопений… Тут все прекрасные надежды Генриха закатились, погрузившись во мрак ночи, и смертельная боль ревности и отчаяния пронзила его душу. И он, словно гонимый злыми духами, искал спасения в своей одинокой каморке, здесь он слагал песни, которые навевали златые сны и являли ему образ любимой.

Очень долго избегал он приближаться к Вартбургу, и это удавалось ему. Но в один прекрасный день, сам не зная как, он очутился в лесу — в том самом, что граничил с замком: стоило выйти из леса, и прямо перед тобой Вартбург. Генрих нашел в лесу такое место, где среди густых зарослей кустов, среди всякой колючей растительности, выглядевшей довольно-таки безобразно, вздымался поросший мхом каменный утес странной формы. С трудом Генрих взобрался до середины его и сквозь разлом в скале издалека рассмотрел башни замка. Тогда он сел и, борясь с дурными мыслями, превозмогая мучения, предался сладостным надеждам.

Солнце давно уже зашло за горизонт. На гору опустились глухие туманы, а над ними поднялся раскаленно-красный лунный диск. Ночной ветер гулял в вершинах высоких деревьев, и кусты, тронутые его ледяным дыханием, словно метались в лихорадочном жару. С резким криком поднялись в воздух и пустились в свой неверный полет гнездившиеся среди скал ночные птицы. Громче журчали ручьи, громче били в отдаленье ключи. Но по мере того как лес освещался сияньем луны, издалека отчетливее доносились звуки пения. Генрих вздрогнул и вскочил на ноги. Ему припомнилось, как в наступившей ночной тишине мастера заводили в замке свои благочестивые напевы. И он увидел, как Матильда, прощаясь, бросала признательный взгляд на Вольфрамба, которого любила. И любовь и блаженство заключены были в ее взгляде, он не мог не пробуждать чары сладострастных сновидений в душе возлюбленного. Сердце Генриха готово было разорваться в сладострастном томлении. Он взял в руки лютню и начал петь — никто никогда еще не слышал, чтобы он так пел. Успокоился ветер, замолкли кусты и деревья, и только звуки голоса Генриха светились в глубокой тишине мрачного леса, как бы сливаясь с лучами месяца. Но как только песнь его начала таять в трепетных любовных вздохах, позади него вдруг раздался оглушительный, душераздирающий хохот. В ужасе он поспешно обернулся и увидел огромную мрачную фигуру, которая еще прежде, чем Генрих мог прийти в себя, повела такие речи, произнося их голосом гадким и насмешливым:

— Ага, немало пришлось побродить, чтобы доискаться наконец того, кто так здорово распелся тут в ночи. Так это вы, Генрих фон Офтердинген? Мне бы и самому догадаться — ведь вы же самый скверный из всех этих так называемых певцов с Вартбурга, так что дурацкая песня без смысла и толка — откуда бы ей еще тут взяться?

При этих словах Офтердинген положил руку на рукоять своего меча. Однако черная фигура вновь разразилась оглушительным смехом, в это мгновение луч света упал на смертельно-бледное лицо незнакомца и Офтердинген мог рассмотреть его впалые щеки, острую рыжеватую бородку, искаженный гримасой рот, берет с черными перьями на нем.

— Ну, ну, юноша, — сказал незнакомец. — Не будете же вы применять против меня оружие только потому, что я не доволен вашими песнями? Конечно, певцы этого не любят, им хочется, чтобы до небес превозносили все, что ни сочинят такие знаменитости, пусть даже все это ни на что не годный вздор. Но именно потому, что для меня все эти песни — чепуха и я вам откровенно говорю: вы в благородном искусстве пения не мастер, а в лучшем случае посредственный ученик, — вы должны понять, что я искренний ваш доброжелатель и друг и не собираюсь чинить вам зло.