Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше? Страница 30

— А деньги? — парирует продавец. — У кого в наши дни есть деньги? — Он жалко улыбается. — У меня, во всяком случае, их нет.

— У меня тоже, — грубо отрезает Пиннеберг. — Да я и не собираюсь покупать спальню, столько денег я за всю жизнь не наберу. Я хочу купить туалетный столик.

— Туалетный столик? Потрудитесь подняться наверх. Отдельные предметы обстановки у нас на втором этаже.

— Вот этот! Я хочу купить вот этот туалетный столик! — заявляет Пиннеберг и указывает на него пальцем. В голосе его звучит гнев.

— Из гарнитура? Из спального гарнитура? — спрашивает продавец, до него только сейчас дошел смысл сказанного. — К сожалению, мы не можем продать отдельный предмет из целого гарнитура. Цена разрозненному гарнитуру уже не та. Но у нас есть? очень красивые туалеты.

Пиннеберг делает движение.

Продавец спешит его заверить:

— Почти точно такие же. Может быть, вы все-таки взглянете? Только взгляните!

— Пф-ф! — презрительно фыркает Пиннеберг и осматривается. — Я полагаю, у вас своя мебельная мастерская?

— Как вы сказали? — испуганно переспрашивает продавец.

— Ну так вот: если у вас есть мастерская, почему вам не сделать еще такой же туалетный столик. Я хочу именно этот, вы меня поняли? Значит, сделайте такой же. Или не продавайте этот, как вам будет угодно. Есть столько магазинов, где вас прилично обслуживают…

Произнося такие слова и возбуждаясь от них все больше и больше, Пиннеберг в душе чувствует, что он свинья, что он ведет себя так же по-хамски, как самые хамоватые его покупатели. Что он по-свински обращается с пожилым, сбитым с толку, озадаченным продавцом. Но иначе он не может, он зол на весь мир, к черту всех, всех к черту! Но, к сожалению, здесь только пожилой продавец.

— Простите, одну минуту, — бормочет тот. — Я сейчас спрошу хозяина…

Он исчезает, и Пиннеберг смотрит ему вслед с горечью и презрением. «Почему я такой? — думает он. — Надо было взять с собой Овечку, — думает он. — Овечка не бывает такой, — думает он. — Почему она не бывает такой? — размышляет он. — Ей ведь тоже не легко».

Продавец возвращается.

— Вы можете купить туалет, — говорит он. Тон у него совсем другой. — Цена сто двадцать пять марок.

«Сто двадцать пять марок — это же безумие, — думает Пиннеберг. — Верно, вздули цену. Весь гарнитур стоит семьсот девяносто пять».

— По-моему, это слишком дорого, — говорит он.

— Это совсем недорого, — заявляет продавец. — Такое первоклассное зеркало одно пятьдесят марок стоит.

— А нельзя ли в рассрочку?..

Ах, гроза прошла, надо отстаивать кровные денежки. Пиннеберг присмирел, а продавец ударился в амбицию.

— О рассрочке и разговора быть не может, — с чувством собственного превосходства отвечает продавец и смотрит сверху вниз на Пиннеберга. — И то уже мы делаем вам большую любезность. Рассчитываем, что впоследствии вы у нас…

«Отказываться теперь поздно, — в отчаянии думает Пиннеберг. — Я такой тон задал! Если бы я не задал такого тона, можно было бы отказаться. Сущее безумие! Что скажет Овечка?»

А вслух он говорит:

— Хорошо. Я беру туалет. Пришлите мне его на дом сегодня.

— Сегодня? Никак нельзя. Уже четверть часа как рабочие кончили работу.

«Еще есть возможность отказаться, — думает Пиннеберг. — Сейчас можно было бы отказаться, если бы я не так задирал нос».

— Обязательно сегодня, — настаивает он. — Это подарок. Иначе это теряет смысл.

И при этом он думает, что сегодня придет Гейльбут и что будет очень хорошо, если его приятель увидит, какой подарок он сделал жене.

— Минуточку, — говорит продавец и снова исчезает.

«Хорошо бы он сказал, что сегодня никак нельзя, — размышляет Пиннеберг, — тогда бы я сказал, что очень сожалею, но в таком случае эго теряет всякий смысл. Надо будет тут же уйти». И он подходит поближе к двери.

— Хозяин говорит, что предоставит в ваше распоряжение ученика с ручной тележкой. Вам придется дать ему немного на чай, потому что рабочий день уже кончился.

— Ну что ж, — мямлит Пиннеберг.

— Туалет не тяжелый, — утешает продавец. — Вам только немножко подталкивать придется, мальчик справится. И за зеркалом последите. Хотя мы, конечно, его завернем…

— Хорошо, — говорит Пиннеберг. — Значит, сто двадцать пять марок.

Овечка сидит в своем княжеском покое и штопает чулки. Надо сказать, штопка чулок — одно из самых угнетающих занятий на свете. Ни в чем не проступает так явно, как в штопке чулок, мертвящая маниакальность женских повседневных занятий. Уж если чулок пошел рваться, так штопать его бесполезно, и все же он штопается и штопается, от стирки к стирке. На большинство женщин это нагоняет тоску.

Но Овечка не тоскует. Овечка, можно сказать, не замечает, что делают ее руки. Овечка подсчитывает. Он принесет двести пятьдесят марок, пятьдесят они отдадут маме, это даже много, ведь она, Овечка, ежедневно пять-шесть часов на маму работает; сто тридцать должно хватить на жизнь, остается шестьдесят…

Овечка на минуту откидывается на спинку кресла — дает отдохнуть пояснице. Теперь у нее почти всегда болит поясница. В Детском мире она видела приданое для новорожденного за шестьдесят марок, видела и за восемьдесят, видела и за сто. Это, конечно, глупости. Она сама все сошьет, жаль только, в здешнем хозяйстве нет швейной машины, но для фрау Пиннеберг-старшей швейная машина совсем ни к чему.

Сегодня же вечером она поговорит с Ганнесом и с утра пойдет все закупит, только тогда и можно быть спокойной, когда все дома есть.

Она отлично знает, — у него другие планы, она заметила, — он хочет что-то купить, верно, думает об ее поношенном синем пальто; нет, пальто может подождать, все может подождать, а это должно быть готово.

Фрау Эмма Пиннеберг опускает на стол шерстяной носок своего Ганнеса и прислушивается. Затем осторожно трогает живот. Прикасается пальцем то в одном, то в другом месте. Вот здесь. Вот здесь он сейчас шевельнулся. За последние дни это уже пятый раз, пятый раз шевелится Малыш. С презрительной гримаской смотрит Овечка на стол, где лежит книга «Святое чудо материнства».

— Чепуха, — произносит она вслух, и так она действительно думает. Ей вспоминается одно место из этой книги, где эрудиция сдобрена сентиментальностью: «Первые движения младенца в утробе матери точно совпадают с серединой беременности. С радостным волнением, каждый раз удивляясь, прислушивается будущая мать к нежному постукиванию ребеночка…»

«Чепуха, — снова думает Овечка. — Нежное постукивание. В первый раз я подумала, что у меня колики. Нежное постукивание… Что за чепуха!»

Но, думая об этом, она улыбается. Нежное или нет, все равно хорошо. Все равно чудесно. Значит, теперь Малыш в самом деле тут, и теперь он должен чувствовать, что его ждут, ждут с радостью, что все для него приготовлено…

Овечка штопает чулки.

Дверь приоткрывается, и высовывается весьма растрепанная голова фрау Пиннеберг-старшей.

— Ганс еще не пришел? — спрашивает она пятый или шестой раз за сегодняшний день.

— Нет, еще не пришел, — коротко отвечает Овечка, потому что ее это раздражает.

— Но ведь уже половина восьмого. Ведь не пошел же он…?

— Куда не пошел…? — довольно резко спрашивает Овечка. Но фрау Пиннеберг-старшая женщина хитрая.

— Поостерегусь, не скажу, дорогая невестка! — смеется она. — Ну, разумеется, у тебя примерный муж, в день получки он не заходит опрокинуть стаканчик, с ним этого не бывает.

— Вообще не бывает, чтобы мальчуган опрокинул стаканчик, — заявляет Овечка.

— Вот именно. Это я и хотела сказать. С твоим мужем этого не бывает.

— Не бывает.

— Да, да.

— Да.

Голова фрау Пиннеберг-старшей исчезает, Овечка снова одна.

«Вот противная старуха, — сердито думает она. — Вечно хочет поссорить, натравить одного на другого. А сама трясется, что не заплатим за комнату. Ну, если она рассчитывает получить сто…»

Овечка штопает чулки.

Раздается звонок. «Мальчуган! — думает Овечка. — Должно быть, забыл взять ключ. Э, да это, верно, опять кто-нибудь к матери, пусть сама и открывает.

Но мать не открывает. Новый звонок. Вздохнув, Овечка идет в переднюю. Из дверей проходной комнаты выглядывает свекровь, лицо намалевано, можно сказать, она уже почти в полной боевой готовности.

— Эмма, если это ко мне, попроси в маленькую комнату. Я сию минуту буду готова.

— Конечно, это к тебе, мама, — говорит Овечка.

Голова мамаши Пиннеберг исчезает, раздается третий звонок, и одновременно с ним Овечка открывает дверь. Перед, ней брюнет в светло-сером пальто, он держит шляпу в руке и улыбается.

— Фрау Пиннеберг? — спрашивает он.