Эрве Базен - Супружеская жизнь Страница 31

Иногда я сую нос в свои старые записные книжки, чтобы сравнить прошлое и настоящее. Достаточно просмотреть наугад десять каких попало листков до 1953 года, и сразу видно, какая у меня была жизнь — фейерверк!.. Среди всяких заметок, относящихся к началу адвокатской деятельности, записаны там и сям названия книг, итоги спортивных матчей, даты конгрессов, намеченных путешествий, названия спектаклей, планы поездок в Париж, в Нант, к морю, в «Ла-Руссель», концерты, балы, отдых и рыбалка у берегов Луары, дискуссии, интересные фильмы в киноклубе. Все время что-то происходило, намечалось, менялось, сколько было знакомых девиц, друзей, новых имен.

Если же заглянуть в одну из недавних записных книжек, контраст сразу бросается в глаза. Неделями, месяцами, кроме летнего отдыха (впрочем, столь похожего на прошлогодний), люди, места, темы, дела, даже самые срочные, почти не меняются. Вроде юридического путеводителя (типа Боттена) — перечисляются фамилии адвокатов, судей, секретарей суда, поверенных по делам, судебных исполнителей, городских нотариусов. Здесь и полный набор клиентов. Нечто вроде ежегодника, начиненного адресами, номерами телефонов. Нечто вроде памятки. Здесь и родственники — целый каталог, в котором фамилия Гимаршей повторяется десять раз против одной из моей родни. Эта записная книжка — свидетель ритма семейной жизни: ветряная оспа, ангина, еженедельный обед на улице Лис, раз в месяц завтрак у мамы в «Ла-Руссель», ежемесячные опасения Мариэтт, визиты дяди Тио, Жиля, супругов Туре, сроки платежей, возвращение из отпуска, приглашения (редкие), приемы у нас (редкие), воскресные прогулки и даже ссоры (М., с двумя черными точками).

Короче говоря, регистрация банальных будней, день за днем.

1960

Шестое января.

Мариэтт исполнилось тридцать. Она уже давно, предчувствуя приближение этой даты, с ужасом говорила:

— Не с чем поздравлять меня, не хочу принимать поздравления.

Потом передумала:

— Ну что поделаешь, все равно! Отказаться от празднования глупо, настроение еще больше испортится.

Да разве я не знаю ее, черт возьми! Разве она в состоянии лишить своих родственников пирушки, отнять у них возможность заменить хлеб сдобной булочкой? Значит, будем веселиться. День рождения — в будни, посреди недели, но нельзя же закрыть магазин, уйти из банка или суда по такой причине. Само собой разумеется, перенесем на воскресенье, так удобнее всем. А кроме того, чтобы избавить Мариэтт в ее праздник от дополнительной нагрузки, празднество устраивается у тестя и тещи. Собирают «всех, всех» (восклицает мадам Гимарш), а точнее говоря, тех, кого Никола (на своем собственном языке, который у нас все больше входит в употребление) прозвал: бабуль, дедуль, теть Арлетт, теть Симон, теть Габ, дядерик, мамуль, папуль с двумя детками и дядя Тио (родственников с моей стороны он не величает ни дедуль, ни бабуль, и мне кажется это более уважительным, хотя жене моей, без сомнения, такие отношения представляются сухими).

Кончаем обедать. Подают сладкое. Пояс стал мне тесен, к тому же здесь душно. Кухня и нежность, одно порождающее другое, в этом доме всегда в преизбытке, как и вино, согласно традициям города Анже и стараниям тестя, который никогда не бывает в кафе и никому не простит пренебрежения к его спиртным напиткам.

— Катрин! — кричит Габриэль. — Не смей вставать, сиди!

Но дети уже не в силах оставаться за столом. Шесть блюд! И шестнадцать персон! Обычно семья Гимаршей отмечает свои торжества с меньшей роскошью. Но на этот раз мадам Гимарш, охваченная материнской заботливостью, хочет позолотить пилюлю и для этого созвала гуртом всю семейку. Мариэтт имеет право на пленарное собрание. Ради нее устроен на сей раз парадный прием с красивым фарфоровым сервизом в цветочках, с обилием всяких подарков, с нежными намеками на семь лет счастья, ей адресуются многозначительные взгляды и поздравления, она дарит в ответ поцелуи, запечатлевая их на тридцати двух щеках. Всего здесь вдоволь. Есть даже и далеко не праздничные ощущения: тайное сожаление о том времени, когда ей было так легко в этом сиропе, жаль разбившейся рюмки, да еще самый маленький гость напикал на платье Симоны, кроме того, воздушный пирог преждевременно опал, а сколько грязной посуды набралось — то-то будет развлечение для хозяек после пирушки. Не надо забывать и особую осторожность присутствующих, они старались не касаться повода этого праздника, избегали упоминания о возрасте моей жены, и только невинной бестактностью ребенка можно объяснить возглас восьмилетней Алины, заметившей, что торт без свечей:

— А почему на нем свечей нет?

Последовала долгая пауза, но никто не решился крикнуть: «Помолчи!» Все искоса поглядели на добавочный столик, придвинутый к большому, за которым сидели мы на восьми стульях мебельной фирмы «Левитан», гарантирующей долговечность своей продукции. Этот орехового дерева гарнитур вызывал восторг мадам Гимарш — наконец-то она расплатилась за него и затруднения кончились. Однако в дни праздничных сборищ приходилось к гарнитуру добавлять табуреты из кухни, как правило предназначавшиеся для зятьев, которых усаживали на них (вместе с девочками, также одетыми в брюки), плотно придвигая табуретки к ножкам стола.

Мадам Гимарш ответила с характерной для нее милой властностью:

— После двадцати, — сказала она, — свечей не ставят. Иначе в торте появилось бы слишком много дырочек.

— И к тому же тогда трудно погасить все свечи разом, — добавила Арлетт, старая дева (или почти старая дева), которая в совершенстве овладеет материнской манерой, если удастся пристроить бедняжку.

Брови моей мамы удивленно вздернулись. Она никогда много не говорила. А у Гимаршей становилась совсем немой. Здесь она проявляла себя только жестами: поможет ребенку разрезать мясо, передаст кому-то блюдо. Но Симона тут же прыснула со смеху. Ее злоязычие не секрет. Повсюду она болтает: «Кроме Рен, все мои сестры настоящие чучела». Явная ложь. Мариэтт провела два часа в парикмахерской, надела облегающее коричневое трикотажное платье, оно худит ее, и сегодня она выглядит прекрасно. Не дашь ей тридцати.

Но в другие дни она выглядит старше, особенно на улице в окружении своих деток. Каждый ребенок прибавляет ей года два (как мужчине, призываемому на военную службу); да, она кажется старше хотя бы по той причине, что около нее дети, что их невольно подсчитываешь, что медлительная поступь матери, буксирующей свою детвору, удлиняет хоровод прожитых лет. Однако сегодня, согретая радостями семейного празднества, в этой домашней атмосфере, столь для нее привычной, Мариэтт похожа на круглый сочный персик, созревший и бархатистый. Этому помогает и легкий слой косметики, к которой жена прибегает редко — времени не хватает.

У меня невольно мелькает мысль: пусть бы она осталась такой, пусть бы не менялась! Стремительно бежит время, скоро будет поздно. Никогда не пользуешься вовремя тем, что тебе дано. Охваченный страхом, а может быть, еще и взбудораженный каберне, разрумянившим щеки Мариэтт, я вдруг начинаю ее без всякого повода целовать при всех. Кругом восклицания. Какой хороший муж, как любит свою жену! Все это вполне в стиле дома, и сразу же мой порыв исчезает, улетучивается. И вдруг — щелк! Это Арлетт, она сделала очередной снимок, дождалась, фотоаппарат у нее постоянно наготове и стоит тут же, на пестреющей пятнами скатерти, среди грязных тарелок и недопитых бокалов.

И вот наконец все встали и пересели на палисандровую мебель в гостиной, где будет подан кофе.

— Осторожно! О, мои кресла! — восклицает мадам Гимарш по адресу Никола, уже сидящего верхом на ручке кресла.

Мама, Тио и я сели вместе в уголке гостиной. Теща направилась к нам и прошептала:

— Как глупо, а? Я нарочно не позвала тетушку Мозе, потому что она своими тяжеловесными шуточками все бы испортила. А ведь я так старалась, чтобы Мариэтт не вспоминала…

Пауза. Она снова кричит:

— Сойди! Кому говорю, Нико?

Потом, обернувшись к моей матери, любезно осведомляется:

— Вам с кофеином или без, дорогая? Постоянно забываю.

Без кофеина. А ведь Симона была права. Есть ли смысл в этом сообщничестве? К чему конспирация? Два года назад мне минуло тридцать, и я не ощутил, что перешел демаркационную линию, отделившую от меня юность (эту линию, в сущности, я перешел в день моей женитьбы). И тут вышло то же, что происходит во всех других случаях: когда Гимарши стараются сделать чтолибо незаметным, это «незаметное» начинает бросаться в глаза. Излишние предосторожности. Поздно. Если бы Бальзаку пришлось заново писать свой роман «Тридцатилетняя женщина», название которого продолжает волновать дам, он бы, наверное, говорил о сорокалетних.

Я шепчу в адрес своего родного клана:

— Они злят меня. Ну подумаешь, Мариэтт уже тридцать! Ну и что?