Читра Дивакаруни - Сестра моего сердца Страница 31

Зайдя в комнату Пиши и, закрыв за собой дверь, я прислонилась к косяку. Меня окутал запах цветов — густой, прохладный, похожий на запах благовоний в храме. Туберозы, бэла, жасмина. Белых, как звериный оскал, как молния в ночном небе, как траурная одежда, которую моя мать носила столько никчемных, полных горечи, лет. Дверь казалась такой холодной, что меня пробрала дрожь. Я, закрыв глаза, загадала желание, как всегда делала в детстве, чтобы время повернулось вспять на полчаса назад, чтобы я вернулась в безмятежность неведения и наивности. Но тяжесть в подоле моего сари, не дала мне раствориться в воздухе.

— Что случилось? — беспокойно вскочила Пиши, держа в руках роскошный венок из цветов жасмина и роз, с вплетенной в них серебряной нитью — мою свадебную гирлянду из цветов, которую придумала еще несколько недель назад.

— Тебе нехорошо?

Я представила, как, должно быть, выгляжу — с мертвенно-бледным лицом на фоне темного дерева двери и тяжело вздымающейся грудью.

— Может, вызвать доктора? — спросила Пиши, протягивая ко мне руку, чтобы пощупать мой лоб. Мне хотелось броситься ей на шею, как в детстве, чтобы она отвела меня в кровать, хотелось заснуть и забыть обо всём, как о горячечном бреде. Но я уже стала женщиной. Поэтому я молча протянула ей письмо.

Когда Пиши, прочитав записку, подняла голову, ее лицо стало таким же белым, как мое. Она не сказала того, что я отчаянно хотела услышать: что письмо прислал какой-то жестокий шутник. А когда я отпустила край сари и на пол упали деньги, Пиши замерла, но не от удивления, а от ужаса. Мы смотрели на горку денег, таких ярких в луче света, пробившемся сквозь шторы, которые Пиши задернула, чтобы цветы не завяли. Меня вдруг осенило, что мой отец, мой мертвый отец, должно быть, богат. И меня охватила ярость от этой мысли. Я думала о годах, в течение которых мы едва сводили концы с концами, мать бесконечно жаловалась на жизнь, а Гури-ма в каждодневных заботах и тревогах приближала свою болезнь.

Забыв о гирлянде, Пиши сжала ее в руке и наклонилась, чтобы прикоснуться к деньгам, лежащим на полу. Они сухо шуршали, как опавшие листья под ногами. Она очень медленно выпрямилась, превозмогая боль, словно постарела за несколько секунд.

В ее кулаке гирлянда превратилась в веревку с помятыми цветами, белыми и красными.

Красными?

Я разжала ее пальцы и увидела иглу, вонзившуюся в руку.

— Пиши!

Она посмотрела вниз, но будто не видя иголки в своей ладони и не чувствуя боли. Я, сделав глубокий вдох, вытащила иглу, зажав рану, чтобы остановить кровь. Смятая и окровавленная гирлянда, предназначавшаяся для меня, лежала на полу. Промелькнула мысль, что это был плохой знак, но мне хотелось смеяться: что еще могло произойти со мной?

Я попыталась вспомнить, где Пиши хранила йод, которым когда-то мазала нам содранные коленки. Порылась в ящике ее стола и, наконец, нашла пузырек. Ваты не было, поэтому я опустила кончик своего сари в коричневую жидкость и прижала его к ладони Пиши.

— Мы так и не ходили на опознание тел, — сказала Пиши, едва шевеля губами. — Ваши матери не могли куда-либо ехать, а я должна была заботиться о них и о вас с Анджу. Да и в полиции сказали, что в этом нет никакой необходимости: тела долго находились в воде и рыбы успели добраться до лиц. Полицейские нашли мешочки с деньгами в карманах одного из мужчин, этого было вполне достаточно для опознания. Поэтому они прислали тела в запечатанных контейнерах, и мы их кремировали. Но сейчас я думаю, что кто-то мог легко…

— Что ты хочешь сказать? — прошептала я в ужасе.

Йод окрасил край моего сари в цвет горелой бумаги, который никогда уже не отстирается. Я почувствовала тошнотворный привкус желчи во рту. Как часто в моей жизни мне бывало страшно, но теперь я поняла, что до этого момента даже не знала, что такое страх.

Пиши, глядя в сторону, сказала:

— Их было трое, ты помнишь? Один из них мог незаметно положить деньги в карман другому после того, как…

Я закрыла уши ладонями, но продолжение фразы пульсировало в моей голове. Он убил его. Он убил его. Он убил его.

— Мой отец! — слово застряло у меня в горле — самое тошнотворное слово на земле. — Нет!

Но перед глазами уже возникла картина тех событий, прорываясь сквозь грохочущий гром в моей голове, запахи йода, свадебных цветов и крови.

Я видела лодку, которая, покачиваясь, плыла по реке, извивающейся среди болот Сундарбана. В кронах деревьев, опутанных лианами, противно верещали обезьяны, а где-то вдалеке был слышен вой гиен. Вокруг жужжали комары, а нервы у всех были натянуты до предела. Жара стояла просто невыносимая, ветра почти не было и лодка еле-еле двигалась. В ней сидели трое мужчин, у которых уже не было сил грести и готовить еду. Носильщиков они давно отправили назад домой для большей безопасности, и теперь всё приходилось делать самим. Бурная радость вначале, когда они нашли пещеру, — а они ее действительно нашли, набрали рубинов и убрали их в свои пояса — сменилась странным состоянием подавленности. Да, они рискнули и добились своего, но ничего не изменилось с тех пор, как они оставили свою беззаботную жизнь в Калькутте. И вот как-то вечером, это раздражение вылилось в ссору между Биджоем и моим отцом, пока их компаньон был занят приготовлением ужина на другом краю лодки. Биджой сказал отцу, что всё знает, назвал его самозванцем и обманщиком, воспользовавшимся великодушием семьи Чаттерджи.

А что же отец? Пытался ли он отпираться? Просил прощения? Вряд ли. Ярость застлала ему глаза, он был взбешен, что Биджой всё испортил, когда удача наконец улыбнулась им. Ярость, смешанная со стыдом, — худшее из всех сочетаний. И, до конца не понимая, что он делает, отец взял весло и ударил Биджоя по голове. Глухой звук удара потонул в густом болотном воздухе, и тело дяди мешком осело на дно лодки. Их компаньон бросился к отцу с криком «Что ты делаешь?», и тому ничего не оставалось, как, размахнувшись, ударить веслом и его.

Плакал ли мой отец, стоя на коленях у тела человека, который любил его, как настоящего брата? Нет, я не видела в его глазах ни слезинки. Стиснув зубы, он поднял одно тело, потом другое — руки и ноги у них болтались, как у спящих детей, спокойных и доверчивых — и бросил их за борт. Но прежде он расстегнул их одежду, чтобы добраться до мешочков. Было ли ему неприятно прикасаться к еще теплой коже? Что он испытывал, просовывая свой кошелек в карман, где Биджой обычно держал деньги, чувствуя под пальцами еще бьющееся сердце? Вздрогнул ли он, когда услышал всплеск, а затем, как эхо, еще один? Подскочил ли, испуганный неодобрительным визгом шакалов на берегу?

А может, ему стало страшно, когда в чернильном небе появилась белая луна и две птицы начали кружить над лодкой и кричать, словно души мертвецов? Жалел ли он о своем поступке, навсегда отрезавшем его от жены и ребенка? О поступке, который заставит его сменить имя и уехать в какой-нибудь отдаленный городок, взяв с собой зловеще сияющие рубины? Хотя нет, на конверте была отметка Калькутты.

Дрожь пробежала по моему телу, когда я поняла, что все эти годы он был неподалеку от нас, наблюдал за нами. Может, он сидел в такси напротив школы, когда мы с Анджу выходили после уроков. Может, задевал меня плечом, когда мы делали покупки на Новом рынке, проталкиваясь сквозь толпу? Или поздно вечером останавливался перед нашими воротами и смотрел, как гасли окна дома одно за другим, и представлял нас с мамой спящих в своих комнатах. О чем мог думать человек, сделавший такое? О чем он думал, прежде чем, спустя восемнадцать лет, он продал один камень, собрал деньги в конверт, взял ручку и написал: «Судхе».

А вы, мистер Маджумдар, что вы сказали бы об этом скандале из скандалов?

— Судха, — с беспокойством сказала мне Пиши. — Возьми себя в руки. Никто не должен знать, что твой отец дотянулся до тебя из мира мертвых.

Меня вдруг начал разбирать смех. Что она подумала? Что я начну кричать об этом, забравшись на крышу?

— Ты должна решить, что сделать с деньгами — услышала я озабоченный голос Пиши.

Мне сложно было сосредоточиться, но я наконец сказала:

— Отнеси их в храм Кали и раздай нищим. И соверши обряд пуджа по душе моего дяди.

— Рада слышать — с облегчением вздохнула Пиши. — Это кровавые деньги, они принесли бы одно несчастье.

— Я должна идти.

Мне нужно было остаться одной, я хотела попытаться понять, кем я сегодня стала.

— Судха, — протянула Пиши ко мне руку, когда я шатающейся походкой подошла к двери. — Что бы ни сделал твой отец, это не твоя вина.

Но я увернулась от ее объятий. Никакие слова не могли бы меня успокоить, а каждый, прикоснувшийся ко мне, был бы осквернен. Потому что однажды один человек взял весло и убил им другого. Его гнев — река, воды которой текут по мои жилам. Вот какой подарок оставил мне отец.