Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков Страница 31

Оператор, как показалось Антону, даже обрадовался устало-приниженному виду режиссера, заорал так же громко, как минуту назад звал какую-то Паню:

— Кира! Наш консультант ни фига не понимает. Ракетница! Кто сказал, что надо поджигать ракетницей? Масло, понимаешь, масло должно натечь под самолетом. Лужа! Брось спичку — и все. Мы же договорились — огонь. Сразу много огня! Но эти жлобы… ты знаешь, они не заплатили Антону за вчерашнее. А это он сказал про масло. И был все время тут. Могли сделать иначе!

— Какой Антон? Что ты кипятишься?

— Вот, вот какой! — Оператор схватил Антона за плечо и подтолкнул к режиссеру. — Ты неблагодарный, Кира! Он вчера нас выручил с лодками и был здесь все время, с утра. Понимаешь? Он техник, авиационный техник и все знает… И в отпуске сейчас, вполне можно заключить договор!

Антону было неловко стоять, чувствуя на плече пальцы Максима Давыдовича, во хуже всего — вот так, между людьми, один из которых возвышал его, но был совсем не нужен, и другим, который не проявлял к нему никакого интереса, но был сейчас важнее всего. И еще это строгое молчание Оболенцева, его изучающий взгляд. Словно он что-то знал, но забыл и теперь вспоминал — мучительно, долго.

— А, — сказал он наконец. — Чего уж теперь. Сгорело.

— Да! — Максим Давыдович снял руку с плеча Антона и довольно потер ладони. — Огонек получился знатный. Я думал, ты сдрейфишь, Кира, снова гнать актера в кабину. Но ты молодец. Высший класс!

— Молодец… — зло оживился Оболенцев. — А знаешь, что с нашим летчиком? Рванул на реку и сидит в воде, ни за что вылезать не хочет. А ему завтра сниматься.

— Сниматься завтра Славику Широкову. Или ты думаешь, что мы, кроме полетов, еще успеем? Дудки! Меня вынесут из самолета, как труп. Я знаю! Но сегодня ты молодец, Кира. Я думал, что ты меня не услышишь… Смотрю, в первом дубле чепуха, вместо пожара сигарету вроде закурили, ну, две. Вполне могла декорация зазря сгореть… А видел, как солдаты перепугались, когда ты на них гаркнул? И актер обалдел, ничего не понимает. Я за ним камеру веду, а из кабины, гляжу, дым валит. Ну, думаю, не влезет. А ты опять медным голосом — он и полез, бедняга!

Максим Давыдович довольно похохатывал, словно втайне осчастливил людей, и теперь радуется, что получилось, не помешали. Оболенцев недовольно произнес:

— Хватит тебе, Макс. Обошлось, и ладно.

— Это точно, что обошлось. На Киевской студии, помнишь, актриса сгорела? Тоже надо было режиссеру решиться. Погнал в горящий барак на последний дублик, а стропила и рухнули… Считай, Кира, ты сегодня тюрьмы миновал!

Оператор скрестил пальцы решеткой и опять захихикал.

— Между прочим, сам подначил, — стесненно и как бы оправдываясь сказал Оболенцев. — Не крикни ты, я бы ни за что не решился. Выходит, ты главный был бы ответчик, если что. Совратил.

— Э-э, нет! Мы только соучастники. Ты хозяин, тебе и отвечать… Вы, режиссеры, авторы всего.

Антон слушал разговор рассеянно, еще стоя там, куда подтолкнул его Максим Давыдович, переживал неловкость. Да и слова, которые говорили при нем, не укладывались в сознание: если на съемке произошло что-то опасное, противозаконное, то почему это обсуждают так спокойно, словно для виду препираются, кому первому войти в дверь. И почему их никто не одернул прежде — народу вон сколько участвовало, понимать должны, что можно, а что нельзя. Но главное, своим разговором эти двое портили впечатление, которое осталось у Антона от съемки, — будто вправду побывал на войне. И, как бы защищая это свое чувство и отстраняясь от ненужно услышанного, Антон вздохнул поглубже и выпалил, одновременно заливаясь краской:

— Кирилл Константинович, мне надо с вами поговорить.

— Со мной? — переспросил Оболенцев. — Ну говорите. Насчет оплаты за вчерашнее? Я распоряжусь.

— Да нет… я же так, просто помог. Мне… отдельно надо поговорить!

И, не зная сам, что делает, Антон схватил Оболенцева за руку и потянул прочь, к дороге, подальше от речистого оператора, от автомашин, крана, сгоревшего самолета — всего того, что невидимыми щупальцами притягивало его к себе и мешало хоть ненадолго уединиться с режиссером, сказать, что, кроме картины, которую тот снимает, есть на свете еще нечто важное, и от этого все равно не уйти.

Оболенцев не упирался, Антон выпустил его руку, но знал, что режиссер идет за ним, и все думал, много ли они прошли, не станут ли слышны их слова другим. Только почувствовав под ногами гладкую ложбинку дорожной колеи, он остановился.

— Я приехал поговорить насчет Тамары. — Что еще сказать, он не знал. Смотрел на Оболенцева, ожидая, что тот переспросит, поддержит разговор, но режиссер молчал. — Я насчет Тамары, — снова проговорил Антон и удивился, что не испытывает к Оболенцеву ни злости, ни обиды, хочется только поскорее высказаться, словно ответить урок — чтобы поставили отметку и отпустили.

— А вы кто? — спросил Оболенцев.

— Моя фамилия Сухарев, Антон Сухарев. Я на Севере служу..

— Вы, значит, брат ее, — сказал Оболенцев и нахмурился. — Живете в Заужемье или Приужемье, да? Она рассказывала.

— Просто в Ужемье. Но это неважно, Кирилл Константинович. О Тамаре надо поговорить. Нельзя же так…

— Нет! — вдруг выкрикнул Оболенцев, и Антон испугался, что их услышат. — Не сейчас. Я занят, понимаете, занят! У меня съемка, вы же видите.

— Но я недолго. Второй день жду.

— Нет! Вечером, ночью, когда угодно, только не сейчас. — Оболенцев решительно повернулся и зашагал обратно к машине. Внезапно остановился, властно взглянул: — И чтобы больше я вас не видел на площадке, ясно?

— П-почему же? — не понял Антон. — Земля не купленная… А дело у нас серьезное, сами знаете.

— Вот поэтому и скройтесь. Если сами не уйдете, прикажу увести!

Он пошел быстрым шагом, Оболенцев, и было бы глупо кричать ему вслед. Вот догнать и дать по шее — другое дело. При всех. Чтоб с катушек долой, чтоб рубашечку беленькую вконец измарал…