Вирджиния Вулф - Ночь и день Страница 32

Денем сел на скамейку на набережной, несмотря на холод и туман, окутавший дальний берег сплошной пеленой, за которой едва угадывались бледные огни, и весь отдался своему горю. В его жизни не осталось ни единой светлой полосы; все достижения были перечеркнуты. Сперва он убедил себя, что Кэтрин дурно с ним обошлась, и черпал в этом хоть какое-то утешение: оставшись одна, она вспомнит все, пожалеет его и так или иначе, хоть молча, попросит у него прощения. Но эта крупица радости длилась не дольше пары секунд: подумав еще, он вынужден был признать, что Кэтрин ничем ему не обязана. Она ничего не обещала, ничего не отнимала; для нее его мечты ничего не значили. Естественно, это открытие повергло его в еще большее уныние. Если ваши лучшие чувства ничего не значат для той, кому они предназначены, что вам остается? Старомодный роман, согревавший душу в последние дни, мысли о Кэтрин, расцветившие яркими красками каждый его час, — все это оказалось глупостью, ерундой. Он встал и посмотрел на воду. Стремительный бег темных вод был для него символом тщеты и забвения.

«Во что же тогда верить?» — думал он, склонившись над водой. И сам себе показался настолько ничтожным и нереальным, что повторил вслух:

— Во что же тогда верить? Только не в мужчин и женщин. И не в мечты о них. Ничего — ничего больше нет.

Денем почувствовал, как в сердце вскипает чистый и праведный гнев. И Родни станет для него отличной мишенью. По крайней мере, в этот момент и Родни, и даже сама Кэтрин представлялись ему бестелесными призраками. Он уже не помнил, как они выглядят. Сознание его погружалось во все более мрачные глубины. Их брак для него ничего не значит. Весь мир обернулся иллюзией, весь мир — как призрачный туман, где теплилась одна-единственная свеча, он еще помнит огонек этой свечи, но она не горит более. Когда-то он лелеял мечту, и Кэтрин стала воплощением этой мечты, но и это уже в прошлом. Он не винил ее, он никого не винил; он видел то, что есть на самом деле. Он видел бег тусклых волн и пустой берег. Однако жизнь сильна, и тело продолжает жить, и, несомненно, именно тело навело его на мысль, которая и побудила к действию, — что, даже если отбросить все формы физического существования, остается любовь, неотделимая от плоти. И теперь эта любовь сияет на его горизонте — так зимнее солнце сквозь редеющие облака высвечивает на закатном небе слабую бледно-зеленую полоску. Его взгляд был устремлен теперь на что-то бесконечно далекое; он понял: этот маячок поможет ему идти и, вероятно, когда-нибудь, в будущем, он отыщет дорогу. Но это все, что ему осталось в тесном мире, переполненном людьми.

Глава XIII

Время, отводившееся конторским служащим для ланча, Денем лишь частично проводил в кафе. При любой погоде, и в ясный день, и в ненастье, большую часть этого времени он занимался тем, что расхаживал взад-вперед по гравийным дорожкам парка Линкольнз-Инн-Филдс. Детишки издали его примечали, а воробьи только и ждали, когда он начнет бросать им хлебные крошки. И поскольку для одних у него нередко находилась монетка, для других — почти всегда горсть хлебного мякиша, нельзя сказать, что он был безразличен к окружающему его миру, как он привык считать.

Он был уверен, что проводит эти унылые долгие зимние дни в маете, дожидаясь момента, когда бумаги на письменном столе вновь засияют в свете электрических ламп, или в коротких пробежках по туманным улицам. Возвращаясь к прерванной работе, он все еще мысленно видел Стрэнд с вереницей омнибусов и лиловые контуры листьев, распластанных на гравии, как будто его глаза всегда были устремлены вниз, на землю. Он много размышлял, но мысли его были до того безрадостны, что не хотелось и вспоминать, и он шел то в одну сторону, то в другую, и приходил домой нагруженный библиотечными книгами.

Мэри Датчет, возвращаясь со Стрэнда в дневной перерыв, однажды заметила его, когда он свернул на очередную дорожку, в наглухо застегнутом пальто и настолько погруженный в раздумья, что можно было подумать, он мыслями все еще у себя в конторе.

При виде Денема она испытала нечто вроде священного трепета, в следующую минуту ей захотелось рассмеяться, и сердце ее вдруг забилось часто-часто. Она прошла мимо, и он ее не заметил. Тогда она вернулась и тронула его за рукав.

— Боже мой, Мэри! — воскликнул он. — Как вы меня напугали!

— Да. Вы шли как лунатик, — сказала она. — Разбираетесь с каким-нибудь ужасным любовным романом? Удалось примирить несчастную пару?

— Я думал не о работе, — поспешно ответил Ральф. — И кроме того, такого рода дела не в моей компетенции, — довольно мрачно добавил он.

Утро выдалось ясное, и у них еще было несколько свободных минут. Они не виделись недели две или три, и Мэри хотелось многое ему рассказать, но она не была уверена, что ему так уж приятно сейчас ее общество. Однако, пройдясь немного по дорожке, они успели обменяться кое-какими новостями. Он предложил ей присесть, и она опустилась на скамейку рядом. Слетелись воробьи, и Ральф, достав из кармана половину булочки, бросил горсть крошек воробьям.

— Никогда не видела, чтобы воробьи были такими ручными, — заметила Мэри.

— Точно, — ответил Ральф. — В Гайд-парке воробьи пугливые. Если вы посидите тихо, я подманю одного, и он сядет мне на руку.

Мэри хотела было воспротивиться этой демонстрации птичьего бесстрашия, но, видя, что Ральф по какой-то странной причине гордится воробьями, поставила шестипенсовик на то, что у него ничего не получится.

— Идет! — оживился он, в его глазах, до той поры унылых, блеснул задорный огонек.

Теперь он обращался исключительно к воробью с белой шапочкой на голове, который казался смелее прочих. А Мэри тем временем посмотрела на своего собеседника внимательней. То, что она увидела, огорчило ее: он осунулся, на лице появилась непривычная суровость.

Какой-то ребенок, гоняя обруч, спугнул стайку воробьев, и Ральф, досадливо поморщившись, швырнул остаток крошек в кусты.

— Вот так всегда — а я ведь его почти подманил… — сказал он. — Держите монетку, Мэри. Но это только из-за мальчишки. Надо запретить им гонять здесь обручи…

— Запретить гонять обручи! Дорогой мой, какая чушь!

— Вы всегда так говорите, — посетовал он, — и никакая это не чушь. Для чего еще нужен парк, если не смотреть на птиц? Играть в серсо можно и на улице. А если мать боится отпускать ребенка на улицу, пусть нянчится с ним дома.

Мэри ничего на это не ответила, только нахмурилась.

Откинувшись назад, она стала смотреть вокруг — на громоздкие дома, на трубы, пронзающие рыхлое серебристо-голубое небо.

— А, все равно, — сказала она. — Лондон — такое прекрасное место. Наверное, я могу целыми днями сидеть и смотреть на людей. Я люблю людей.

Ральф нетерпеливо вздохнул.

— Да, я действительно так думаю — особенно когда узнаешь их получше… — добавила она, как будто он пытался ей возразить.

— А мне даже узнавать не хочется, — ответил он. — Но вы можете думать как вам угодно. — Он произнес это равнодушно, не одобряя и не осуждая ее.

— Очнитесь, Ральф! Вы вот-вот заснете! — воскликнула она, оборачиваясь к нему и дергая его за рукав. — Да что с вами такое? Хандра напала? Заработались? Презираете весь мир, как обычно?

Вместо ответа он лишь покачал головой и принялся набивать трубку, и она продолжила:

— Но ведь это все напускное?

— Не больше, чем все остальное, — ответил он.

— Ладно, — сказала Мэри. — Я многое собиралась вам сказать, но мне пора идти — у нас комитет. — Она поднялась со скамьи, и все же уходить не спешила, а стояла и смотрела на него серьезно. — Вы не выглядите счастливым, Ральф, — заметила она. — Есть причина или я ошибаюсь?

Он не сразу ответил, но тоже поднялся, чтобы проводить ее до ворот парка. Как обычно в беседе с ней, он взвешивал в уме все, что собирался сказать, словно решая, обязательно ли ей об этом знать.

— Я устал, — наконец сказал он. — Отчасти из-за работы, отчасти из-за семейных проблем. Чарльз в последнее время ведет себя как последний дурак. Хочет ехать в Канаду и работать на ферме…

— Ну, не такая уж плохая мысль, — заметила Мэри; они миновали ворота и медленно шли вдоль ограды, обсуждая трудности, которые, по правде сказать, не переводились в семействе Денема, но теперь преподносились Мэри как нечто заслуживающее сочувствия, которое было необходимо Ральфу даже больше, чем он предполагал. По крайней мере, Мэри помогла ему сосредоточиться на реальных проблемах — в том смысле, что они были разрешимыми, но истинная причина его уныния, которую сочувствием не исцелить, еще глубже ушла в глубины сознания.

Мэри была чуткой и внимательной. Ральф не мог не испытывать к ней благодарности, тем более что не сказал ей правды о своем состоянии; и, когда они, сделав круг, снова дошли до ворот, он попытался задержать ее, показать, как ценит ее участие. Однако добрые намерения вылились в упреки, связанные с ее работой.