Джон Фаулз - Мантисса Страница 32

Это оказывается слишком даже для стен. В сто раз быстрее, чем стали прозрачными, стены переживают обратную метаморфозу. Сестра поражена, от неожиданности она пытается сделать шаг вперед, с минуту еще можно видеть ее возмущенное, расстроенное лицо и ладони, прижатые к мутнеющему стеклу, словно она готова скорее проломить преграду, чем вот так лишиться своей добычи. Напрасно: не понадобилось и десяти секунд, чтобы после недолгого отклонения от нормы теплые стены из защищающих и поощряющих девичьих грудок, пусть даже несколько однообразных и не того цвета, возвратились на место. Все внешнее снова исчезает.

IV

Deux beaux yeux n'ont qu'a parler.

99

Богом клянусь, поговорить она умеет! Конечно, она побольше на свете повидала, чем ты да я, в том-то и секрет.

100

Майлз Грин открывает глаза и устремляет взор вверх – на церебральный купол потолка. Думая – если говорить правду и пытаться сохранить хотя бы малую тоику подобия мужской психологии – вовсе не о юной греческой богине, покоящейся сейчас в его объятьях, вечно прекрасной, страстной, дарящей и принимающей дар, но о том, что, если попробовать осуществить немыслимое и описать этот потолок из нависающих над ними сереньких грудок, ради точности описания потребовалось бы употребить весьма редкое слово «мосарабский»101; это в свою очередь уводит его мысль в Альгамбру102, а оттуда – к исламу, он целует волосы лежащей рядом с ним гурии.

– Дорогая, прекрасно сделано. Было очень интересно.

Она целует его в плечо:

– Мне тоже, дорогой.

– Пока еще не самый интересный вариант, но все же…

Она снова целует его в плечо.

– Тут есть определенные возможности.

– Сегодня ты просто превзошла себя в некоторых эпизодах.

– Так ведь и ты тоже, милый.

– Правда?

– Этот твой новый смэш слева… чтобы гонорары мне выплачивать.

– Просто рефлекс.

– Это было прелестно. – Она целует его в плечо. – Я была в восхищении. Могла бы прикончить тебя на месте.

Он улыбается, не сводя глаз с потолка, и привлекает ее к себе чуть ближе:

– Умненкая-разумненькая доктор Дельфи.

– Умненький-разумненький Майлз Грин.

– Идея была твоя.

– Но без тебя мне ее было никак не осуществить. Всю жизнь ждала кого-нибудь вроде тебя.

Он целует ее в волосы.

– Мне так ярко помнится тот вечер. Когда ты впервые появилась.

– Правда, милый?

– Я сидел, стучал на той идиотской пишущей машинке.

– Вычеркивая по девять слов из каждых десяти.

– Застряв на той чертовой героине.

– Дорогой, просто она ведь была не я. А я была жестокой, чтобы сделать доброе дело.

Он поглаживает ее по спине.

– И вдруг смотрю – ты! Во плоти! Сидишь себе на краешке моего стола.

– А ты чуть со стула не свалился от удивления.

– А кто бы удержался?! Когда такое ослепительное создание вдруг возникает ниоткуда. И заявляет, что явилась сделать мне предложение.

Она приподнимается на локте и сверху вниз усмехается ему:

– На что ты отвечаешь: «Какого черта! Что это такое вы о себе вообразили?»

– Я был несколько ошарашен.

– А когда я тебе все объяснила, ты сказал: «Не говорите ерунды, я вас в жизни не видел». – Она склоняется к нему и легонько касается губами его носа. – Ты такой был смешной!

– Да я и вправду не мог этому поверить. Пока ты не сказала, что тебе до смерти надоело прятаться за спинами всех выдуманных женщин. Вот тогда я и начал понимать, что мы работаем на одной волне.

– Потому что тебе самому до смерти надоело их выдумывать.

Он улыбается ей – снизу вверх:

– Ты по-прежнему здорово это делаешь. Невероятно убедительно.

– Ведь это от всего сердца.

Он целует ей запястье.

– Так чудесно – наконец обрести кого-то, кто понимает.

Она с притворной застенчивостью опускает взор долу:

– Дорогой, ну кто же, как не я?

– Как надоедает писать… а еще больше – публиковать написанное!

Она нежно улыбается ему и задает наводящий вопрос:

– И следовательно…

– Вот если бы мы могли отыскать совершенно невозможный…

– Не поддающийся написанию…

– Не поддающийся окончанию…

– Не поддающийся воображению…

– Но поддающийся бесконечным исправлениям…

– Текст без слов…

– Тогда наконец-то мы оба могли бы стать самими собой!

Она наклоняется и целует его.

– И что же в конце концов?

Он смотрит в потолок, словно на него снова снизошел прекрасный миг абсолютного озарения.

– Проклятье художественной литературы.

– А именно?

– Все эти нудные куски текста меж эротическими сценами. – Он вглядывается в ее глаза. – Это был решающий довод. Тут-то я и понял, что мы созданы друг для друга.

Она снова роняет голову ему на плечо.

– А я забыла, что я тогда сделала.

– Ты сказала: «Господи, так чего же мы ждем?»

– О Майлз, я не могла быть настолько бесстыдной!

– Очень даже могла!

– Мой милый, я ни с кем не была вот так, по-настоящему, самой собой, чуть ли не целых семнадцать веков. С тех самых пор, как появились эти кошмарные христиане. Все другие писатели, которых я тебе успела назвать… да они и на милю ко мне – настоящей – приблизиться не смогли. Ты – первый, правда-правда, знаешь, с каких пор… после этого… как его… не могу вспомнить, как его звали. Просто я не могла ждать ни минуты дольше. – Она вздыхает. – А ты починил ту несчастную узенькую оттоманку?

– Так и оставил ее со сломанными ножками – как сувенир.

– Дорогой мой, как мило с твоей стороны!

– Это самое малое, что я мог сделать.

Она целует его в плечо.

Минуту-другую они лежат молча, тесно прижавшись друг к другу на ковре цвета увядающей розы. Потом он проводит рукой вдоль ее спины – шелковистая гладкая кожа, словно теплая слоновая кость, – и прижимает ее к себе еще теснее.

– Пари держу, что все-таки смогли.

Она отрицательно качает головой:

– Я же всегда пряталась за кем-нибудь другим!

– Вроде Смуглой леди сонетов. – Он целует ее волосы. – Ты раньше никогда об этом не упоминала.

– Ну… на самом деле эти отношения были не очень-то счастливыми.

– Будь хорошей девочкой. Выкладывай!

Полусмеясь-полусмущенно она шепчет:

– Майлз, это же очень личное.

– Да я ни одной живой душе не скажу.

Она с минуту колеблется.

– Ну… Одно могу сказать. Кем бы он ни был на самом деле, но Лебедем Эйвона103 он не был никогда.

Он поворачивается к ней, взволнованно и удивленно:

– Ты что, хочешь сказать, что все это написал-таки Бэкон?104

– Вовсе нет, дорогой. Я хочу сказать, что единственное воспоминание о прошлом, которое ему так никогда и не удалось вызвать в собственной памяти в часы молчаливого раздумья, было о такой элементарной вещи, как ванна. Вот я и вышла из всего этого такой отстраненной. Откровенно говоря, я только и могла выдержать все это, если находилась на таком расстоянии от него, чтобы перекрикиваться можно было. Помню, я как-то встретила его на Старом Чипсайде105, он шел, похлопывая себя ладонью по лысине и без конца повторяя одну и ту же строку… просто не мог придумать следующую. Пришлось просто прокричать ему новую с другой стороны улицы… я остановилась около девчонки, торговавшей лавандой, – надо же мне было как-то оберечь себя.

– Какая же это была строка?

– «Не знаю я, как шествуют богини…»106

– И что же ты ему крикнула?

– «От вас несет, как от свиньи в мякине!» Или как там выражались в елизаветинские времена.

Он улыбается:

– С тобой не соскучишься!

– Да все они одинаковые! Если бы историки литературы не были такими злыднями, они давным-давно поняли бы, что у меня был ужасно тяжелый период между Римской империей и изобретением внутреннего водоснабжения.

Он некоторое время молчит.

– Если бы только я с самого начала понял, что ты – настоящая – ничего не принимаешь всерьез.

Ее рука скользит к низу его живота.

– Так-таки – ничего?

– Кроме этого.

Она щиплет его за складочку кожи у пупка.

– Я всего лишь такая, какой хочешь видеть меня ты.

– Тогда, значит, это – не реальная ты.

– Это – реальная я.

– Тогда ты можешь рассказать мне правду про Смуглую леди.

– Мой милый, да она тебе нисколечко не понравилась бы. Она была точно как сестра Кори.

– Что – буквально? Физически похожа на сестру Кори? Не может быть!

– Как вылепленная. По странному совпадению.

И опять он поворачивается к ней в сильнейшем удивлении:

– Эрато, ты не… ты надо мной не смеешься?

– Разумеется, нет, Майлз. – Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. – Я очень рада была бы над тобой посмеяться.

Он роняет голову на ковер и устремляет глаза в потолок: