Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше? Страница 32

— Что ты сказал маме относительно платы за комнату? — вдруг спрашивает она.

Пиннеберг несколько смущен.

— Относительно платы?.. Да, собственно, ничего. Что у меня сейчас денег нет.

Молчание.

Потом Овечка вздыхает. И, юркнув в постель, натягивает на себя одеяло.

— Ты ей ничего не собираешься давать? — спрашивает она.

— Не знаю. Нет, в общем-то, собираюсь. Только не сейчас.

Овечка молчит.

Наконец и Пиннеберг в ночной сорочке. Выключатель около двери, с постели до него не достать, поэтому в супружеские обязанности Пиннеберга входит, прежде чем лечь в постель, выключить свет. С другой стороны, Овечка любит еще при свете поцеловаться и пожелать друг другу спокойной ночи. Ей хочется при этом видеть своего мальчугана. Итак, Пиннебергу надо обогнуть широкую княжескую кровать, дойти до Овечкиного изголовья, закончить поцелуйный обряд, затем вернуться к двери, погасить свет, а потом уже в постель.

Сам поцелуйный обряд в свою очередь распадается на две части: на его часть и на ее часть. Его часть установлена, можно сказать, твердо: три поцелуя в губы. Ее часть меняется — иногда она сжимает обеими ладонями его голову и добросовестно обцеловывает его лицо, а то обнимет за шею, притянет к себе и не отпускает, прильнув к нему долгим поцелуем. А то кладет его голову к себе на грудь и гладит по волосам.

По большей части он пытается мужественно скрыть, как тяготят его такие длительные нежности, однако он никогда не знает наверняка — догадывается ли она об этом и как действует на нее его холодность.

Сегодня ему больше всего хотелось бы, чтобы весь этот поцелуйный обряд был уже закончен, на какое-то мгновение у него даже возникает мысль просто-напросто «позабыть» о нем. Но в конечном счете это только усложнило бы ситуацию. Поэтому он как можно равнодушнее, идет вокруг кровати, зевает во весь рот и говорит:

— Ужасно устал, старушка. Завтра придется опять трудиться; в поте лица. Спокойной ночи! — И она тут же получает положенные три поцелуя.

— Спокойной ночи, миленький, — говорит Овечка и крепко его целует. — Спи сладко.

У нее сегодня особенно мягкие, полные и в то же время прохладные губы, на какую-то минуту Пиннеберг не прочь бы поцеловаться еше и еще. Но жизнь и без того уже очень сложна, он делает над собой усилие, отходит, выключает свет и залезает в постель.

— Спокойной ночи. Овечка, — говорит он еще раз.

— Спокойной ночи, — говорит и она.

Как всегда, в комнате сначала темно, хоть глаз выколи, затем проступают серыми пятнами окна, и шорохи становятся явственнее. Слышен трамвай, гудки паровоза, затем автобус, который проходит по Паульштрассе. Затем совсем рядом — оба сразу вздрагивают — громкий смех, какие-то крики, визг, хихиканье.

— Яхман, видно, опять действует, — невольно вырывается у Пиннеберга.

— Сегодня принесли от Кампинского целую корзину вина. Пятьдесят бутылок, — поясняет Овечка.

— Вот это пьют так пьют! — говорит Пиннеберг. — Какие же надо деньги…

Он уже жалеет, что у него с языка сорвалось это слово: Овечка может к нему привязаться. Но она не привязалась. Молчит.

И только спустя некоторое время шепчет:

— Слушай, мальчуган!

— Да?

— Ты не знаешь, какое объявление поместила мама?

— Объявление? Понятия не имею.

— Когда Гейльбут пришел, она сначала подумала, что это к ней, и спросила, не он ли тот господин, что звонил ей по объявлению.

— Не знаю. Понятия не имею. Что за объявление?

— Сама не знаю. Может быть, она хочет сдать нашу комнату?

— Не сказав нам, она это сделать не может. Нет, не думаю. Она рада, что мы у нее.

— А если мы не платим за комнату?

— Что ты, Овечка! Мы заплатим.

— Хотела бы я знать, что это за объявление? Не связано ли это с ее вечерними гостями?

— Ну что ты? Разве гостей приглашают по объявлению?

— Не понимаю, в чем тут дело.

— И я тоже. Ну, спокойной ночи, Овечка.

— Спокойной ночи, мальчуган.

Тишина. Пиннеберг поворачивается к двери, Овечка — к окну. Что Пиннеберг теперь не заснет, это ясно. Во-первых. из-за подогревшего его поцелуя, да когда еще в полуметре от тебя ворочается женщина, вздыхает то громче, то тише. А во-вторых, из-за туалетного столика. Лучше бы уж сразу покаяться.

— Миленький — нежно шепчет Овечка.

— Да? — с замиранием сердца отзывается он.

— Можно на минутку к тебе? Молчание. Тишина. Удивленное молчание.

— Конечно, конечно, Овечка. — говорит он наконец, — Я очень рад, — и подвигается к краю.

За время их совместной жизни Овечка четвертый или пятый раз обращается к мужу с подобным вопросом. И утверждать, что ее вопрос скрытое приглашение к любовным утехам. нельзя. Хотя по большей части этим все и кончалось, но только несколько односторонняя твердая мужская логика побуждала Пиннеберга к такому истолкованию ее вопроса.

У Овечки же это, собственно, только желание продлить прощание на ночь, потребность в ласке, желание поближе прильнуть к нему. Овечке просто хочется еше раз крепко-крепко прижать к себе своего мальчугана, ведь их окружает чужой, далекий мир с его сутолокой и враждой, мир, который не видит и не желает видеть в них ничего хорошего — так разве нехорошо теснее прижаться друг к другу и чувствовать себя малюсеньким теплым островком?

Так они и лежали, крепко обнявшись, щека к щеке, чуть заметное светлое пятнышко, окруженное бесконечной тьмой, — и прижаться друг к другу надо очень крепко, если хочешь, чтобы такое современное стеганое одеяло в метр сорок шириной хватило на двоих, да так, чтобы нигде не поддувало.

Сперва каждый ощущал тепло другого как что-то постороннее, но вдруг это ощущение исчезло, и вот они уже одно целое. Теперь он все крепче и крепче прижимался к Овечке.

— Мой, — говорит Овечка, — мой мальчуган, мой единственный, родной…

— Ты моя, моя… Ты моя. Овечка…

И он целует ее, и теперь это уже не поцелуй, положенный по ритуалу, ах, как хорошо теперь целовать ее рот. он как будто расцветает под его губами, делается податливее, полней, созревает…

Но вдруг Пиннеберг прерывает поцелуй и даже чуть-чуть отодвигается. Между их телами уже расстояние, теперь они касаются только плечами — ведь они все еще держат друг друга в объятиях.

— Овечка, я сделал ужасную глупость, — честно признается Пиннеберг.

— Да? — отзывается она и на мгновение задумывается. А потом спрашивает: — Что стоит туалет? Но если тебе не хочется, не говори. Купил, и ладно. Захотелось меня порадовать.

— Милая ты моя! — говорит он. И они опять совсем-совсем рядом. Но потом он все же решается, и между ними опять расстояние. Он говорит:

— Сто двадцать пять.

Молчание. Овечка не произносит ни слова. А он оправдывается:

— Кажется, что это дороговато, но ты подумай, одно зеркало стоит не меньше пятидесяти марок.

— Ладно, — говорит Овечка. — Зеркало действительно красивое. Конечно, это нам не по средствам, и в ближайшие пять—десять лет мы отлично могли бы обойтись без туалета, но я сама виновата, сама тебя надоумила. И что ни говори, а очень приятно, что у нас есть туалет. И ты у меня такой хороший, хоть и глупый. Только смотри не ругайся, что я еще год прохожу в своем синем поношенном пальто, потому что прежде всего надо позаботиться о. Малышонке…

— Милая ты моя, — говорит он, и снова начинаются поцелуи, и снова они тесно прижимаются друг к другу, и, возможно, сегодня ночью обошлось бы без дальнейших объяснений, но тут в проходной комнате вдруг подымается громкий шум: смех, крики, визг, торопливый мужской голос, и все покрывает бранчливый, далеко не любезный голос мамаши Пиннеберг.

— Видно, опять уже назюзюкались, — недовольно говорит Пиннеберг.

— Мама в плохом настроении, — замечает Овечка.

— Мама, как напьется, всегда задирается, — говорит он.

— Ты не можешь ей за комнату отдать? Хоть сколько-нибудь? — спрашивает Овечка.

— У меня осталось всего сорок две марки — наконец решившись, признается Пиннеберг.

— Сколько?!! — спрашивает Овечка и сразу садится. Она выпускает мужа из своих объятий, отказывается от тепла, от любовных утех, отбрасывает одеяло, садится, прямая как стрела. — Что? Сколько у тебя осталось от жалованья?

— Сорок две марки, — говорит совсем присмиревший Пиннеберг. — Овечка, ты послушай…

Но Овечка не слушает. На этот раз ею овладел страх.

— Сорок две марки, — шепчет она и подсчитывает. — Сто двадцать пять. Значит, ты получил сто шестьдесят семь марок жалованья? Не может этого быть!

— Сто семьдесят, три марки я дал мальчику. Овечка накидывается на эти три марки.

— Какому мальчику? Зачем?

— Да ученику из мастерской.

— Ах, вот что. Значит, сто семьдесят. И ты пошел и купил… Господи боже мой, что ж теперь будет, как мы проживем?