Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 32

И впервые неудержимое, страстное желание растопило его сердце.

Это случилось в момент причастия. Монах произнес перед Святыми Дарами: „Domin non sum dignus“ [46]. Бледный, с вытянутым лицом, он казался выходцем из средневекового монастыря, с одной из тех фламандских картин, где иноки стоят в глубине, а перед ними монахини, возле волхвов, молятся коленопреклоненно младенцу Иисусу, которому Богоматерь улыбается, опустив длинные ресницы под выпуклым челом.

И когда, сойдя со ступени, монах причастил двух женщин, Дюрталь затрепетал в безудержном стремлении к дароносице.

Ему казалось, что, если б вкусил он этого хлеба, все кончилось бы — его черствость, его страхи, рухнула бы годами воздвигавшаяся стена его грехов, и он прозрел бы! И ему захотелось скорее ехать к траппистам и причаститься Святого Тела из иноческих рук.

Обедня повлияла на Дюрталя ободряюще, подобно тоническому лекарству. Из церкви он вышел радостный, уверенный. И хотя впечатление постепенно слабело, и умиление, быть может, немного потускнело, но решимость нимало не уменьшилась. С нежной грустью смеялся он в тот вечер над своим положением. Говорил себе: многие отправляются в Бареж или Виши лечить тело, почему же не ехать мне в траппистскую пустынь для уврачевания души?

X

— Чрез два дня я превращаюсь в узника, — вздохнул Дюрталь. — Пора подумать о приготовлениях к отъезду. Какие взять с собой книги, чем скрасить время там?

Он рылся в своей библиотеке, перелистывал творения мистиков, постепенно вытеснившие на его полках светские произведения.

— «Святая Троица» не подходит. В моем одиночестве эта книга была бы слишком беспощадна, как равно и «Святой Иоанн де ла Круа». Я бесспорно нуждаюсь в прощении и утешении.

Святой Дионисий Ареопагит или апокриф, скрывающийся под этим именем? Он — первый из мистиков, уходящий своими теологическими начертаниями в недосягаемую даль. Живет в недосягаемом воздухе вершин, над безднами, пороге иного мира, прозревает его в зарницах благодати. Изображая в «Небесных иерархиях» полчища небесные, он лучезарен, прозрачен, в окутывающем его сиянии, и разъясняя смысл атрибутов ангельских и символов, в небольшом труде о «Наименованиях Божества», он, переходя грань, пред которой обычно останавливается человек, возносится в сверхсущность метафизики, безмятежной и угрюмой.

Он расплавляет человеческое слово, и оно у него искрится. Но, когда, приблизившись к цели, он хочет определить Непостигаемое, означить раздельные лица Троицы, множественной и единой, то слабеют на устах его слова и цепенеет под пером язык. Невозмутимо превращается он в ребенка; со своих вершин нисходит к нам и прибегает к сравнениям интимной жизни, стремясь осветить тайну, которую сам он понимает. Так, объясняя единую Триаду, он уподобляет ее нескольким лампадам, горящим в одной зале, отблески которых, оставаясь особыми, сливаются в одно, образуют единый свет.

Святой Дионисий — один из отважнейших исследователей, — думал Дюрталь. — Сама душа мнит себя недостойной неба и добровольно повергается в чистилище, чтобы излечить здесь свои раны, полагая единой целью восстановление изначальной чистоты, томясь единым желанием — достичь вечности… Да, какое сухое чтение для обители!

Рейсбрюк? Пожалуй… Впрочем, надо подумать. Не взять ли, как укрепляющее средство, маленький сборник Элло? Но так прекрасно переведенный Метерлинком «Духовный брак» — бессвязен и туманен. В нем задыхаешься, и Рейсбрюк здесь восхищает меня меньше. Но все же пустынник любопытен, — не замыкается в нас, стремится на простор. Подобно святому Дионисию, силится достичь Господа, не столько в душе, сколько на небесах. Но, в устремлении столь выспренних полетов, повреждает себе крылья и, спускаясь, лепечет непонятное.

Нет, лучше оставить его дома. Дальше. Святая Екатерина Генуэзская. Прения ее между душой, телом и себялюбием бессвязны и запутанны, и ей так далеко до Святой Терезы и Святой Анжель, когда в «Диалогах» она рассуждает о событиях жизни внутренней. Зато ее «Исследование чистилища» — творение непревзойденное; лишь она одна проникла в области неведомых страданий, раскрыла и извлекла их радости. Ей удалось достичь согласования двух противоположностей, которые кажутся на век непримиримыми: изобразить муки души, очищающейся от грехов, переживая в миг тягчайших горестей безмерное счастье постепенного приближения к Господу, когда все сильнее влечется она к Его лучам и так безмерно залита приливом божественной любви, словно Спаситель бдит и помышляет лишь о ней одной.

Святая Екатерина доказывает также, что Иисус не преграждает последнего предела: уничтожиться, раствориться, исчезнуть в Боге.

— Чтение занимательное, — пробормотал Дюрталь, — но для Траппы не годится. Нет, мимо!

Он продолжал перебирать на полках книги.

— Например, вот эта, — и он достал «Серафическую теологию» святого Бонавентуры. Воспользоваться им вполне уместно, в нем кристаллизованы познавательные формы самонаблюдения, исследования смерти, размышлений о Причастии. В названный сборник входит рассуждение о «Презрении мира», сжатые фразы которого достойны преклонения. В них истинное воплощение Святого Духа, глубокий источник истинного утешения. Хорошо, отложим.

— Я не найду лучшего помощника, чтобы врачевать вероятную скорбь уединения, — бормотал Дюрталь, продолжая просматривать ряды томов. Взглянул на заглавие: — Олье, «Жизнь Святой Девы». — Он был в раздумьи. — Да, за слабым стилем у него скрыты занимательные замечания, отменные истолкования. Олье проник до некоторой степени в таинственные области сокровенного Промысла и раскрывает те недоказуемые истины, в которые воля Господня посвящает иногда святых. Он облекся степенью оруженосца Богоматери и, живя возле Нее, возвестил, как герольд, Ее качества, выступил посланцем благодати. Его житие Девы Марии — единственное, на котором лежит печать истинного вдохновения и которое можно читать. Он суров и ясен там, где блуждает Мария Агредская; показывает нам Приснодеву, вечно сущую во Господе, которая зачала, оставаясь непорочной, «как кристалл, который принимает и изливает солнечные лучи, не только не утрачивая своей прозрачности, но сияя, наоборот, более ярким блеском», — Богоматерь родившую безболезненно, но при смерти Сына страждущую мукой, не посетившей Ее в час рождения. Распространяется в мудрых рассуждениях о Той, которую именует сокровищницей всех благ, посредницей молитвы и любви. Да, но для общения с Пречистой ничто не сравнится с Литургией Святой Деве, которую я уложу вместе с требником. Оставим книгу Олье в покое, — решил Дюрталь.

— Однако, запасы истощаются. Анжель де Фолиньо? Она подобна жаровне, возле которой отогревается душа. Возьму ее. И что еще? «Клятвы Таулера»? Книга соблазнительная; никто не превзошел этого чернеца ясным разумением в рассмотрении вопросов, наиболее запутанных. При помощи образов, смиренных сближений, достигает он уразумения возвышеннейших отвлечений мистики. Он простодушен и глубок, проявляет легкую склонность к квиэтизму. Что ж, не худо будет там внизу проглотить несколько капель этого питья. Впрочем, нет, первая нужда моя в средствах укрепляющих. Сюзо — плохой суррогат святого Бонавентуры или святой Анжель — для меня бесполезен наравне со святой Бригиттой Шведской, которую вдохновлял, по-видимому, Бог, не открывший ей ничего нежданного, нового.

Остается святая Магдалина де Пацци — затейливая кармелитка, уснастившая все творение свое риторикой. Она полна пафоса, искусна в аналогиях, опытна в согласованиях, она — святая, объятая страстью к метафорам и гиперболам. Беседует непосредственно с Богом Отцом и экстатически лепечет изъяснение тайн, раскрытых ей ветхозаветным Творцом всего сущего. В ее книгах есть одна превосходная страница об обрезании, великолепна другая о Святом Духе, вся построенная на противоположениях, и, наконец, ряд необычных рассуждений об обожествлении человеческой души, единении ее с небом и о том значении, какое имеют в этом совершении язвы Божественного слова. Они подобны обитаемым гнездам. Олицетворение веры — орел живет в ране левой ступни, в правой укрыта трепетная нежность горлиц; в ране левой руки гнездится символ запустения — голубь, а в правой покоится пеликан — эмблема любви. И птицы покидают свои гнезда, отыскивают душу и отводят ее в брачный чертог, кроваво зияющий меж ребрами Христа.

Плененная величием благодати, эта кармелитка так презирает уверенность, даваемую чувствами, что обращается к Господу: «Я утратила бы веру, если б узрела Тебя собственными глазами, Боже, ибо вера прекращается там, где начинается очевидность».

Диалоги и размышления Магдалины де Пацци, думалось ему, открывают дали, много и убедительно говорящие. Но не может последовать за нею душа, покрытая грехом. Нет, не в этой святой найду я хранителя, удалившись в монастырь!