Джон Фанте - Дорога на Лос-Анжелес Страница 32

Я ведь вижу тебя сейчас, женщина той ночи, – я вижу тебя в святилище какого-нибудь грязного меблированного портового клоповника, а снаружи туман, и ты лежишь, раскинув в бессилии ноги, вся захолодевшая от смертельных поцелуев тумана, и волосы твои пахнут кровью, они сладкие, как кровь, драные протертые чулки твои болтаются на изможденном стуле под холодным желтым светом одинокой заляпанной лампочки, вокруг заворачивается вонь пыли и мокрой кожи, у кровати грустно сброшены твои стоптанные синие туфли, и лицо твое очерчено утомительным убожеством девственности, потерянной в «Вул-ворте», и изнурительной нищетой, губы твои блядские, и все же мягкие посиневшие губы красоты, взывающей ко мне: приди приди приди же в эту жалкую каморку и пируй разлагающимся экстазом этих форм, а ведь я отдам тебе всю эту скрученную красоту за убожество, и скрученную красоту за дешевку, свою красоту за твою, и свет провалится в черноту в нашем крике, в котором и жалкая любовь наша, и прощанье с мучительным миганием серенькой зари, что отказалась по-настоящему заняться и на самом деле по-настоящему никогда не кончится.

«Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото».

Идея! Решение всех моих проблем. Побег Артуро Бандини.

Я вошел.

– До скольки вы открыты?

Еврей даже глаз не поднял от своих счетов за проволочной сеткой.

– Еще час.

– Я вернусь.

Когда я пришел домой, их не было. На столе – записка без подписи. Ее написала мать.

«Мы поехали к дяде Фрэнку на ночь. Приезжай сразу же».

Покрывало с кровати стянули, а с ним – и одну наволочку. Они лежали кучкой на полу, все заляпанные кровью. На комоде – бинты, голубой пузырек перекиси водорода. На стуле – кастрюлька с порозовевшей водой. Рядом – материнское кольцо. Я положил его в карман.

Из-под кровати я выволок чемодан. В нем много чего хранилось: воспоминания о нашем детстве, которые мать тщательно берегла. Одно за другим я вынимал их оттуда. Сентиментальное прощание, последний взгляд в прошлое перед тем, как Бандини пустится в путь. Локон светлых волос в белом молитвеннике: это мои младенческие волосики; а молитвенник – дар в день первого причастия.

Вырезки из газеты Сан-Педро, когда я закончил начальную школу; еще вырезки – когда закончил среднюю. Вырезки про Мону. Фотография из газеты: Мона в парадном платье на свое первое причастие. Наш с ней портрет на конфирмации. Наш портрет на Пасху. Фотография, когда мы с ней вдвоем пели в хоре. Мы вместе на Балу Непорочного зачатия. Матрикул за контрольную по правописанию, когда я учился в начальных классах: над моей фамилией – 100%.

Вырезки про школьные пьесы. Все мои табели с самого начала. Все табели Моны. Я не шибко умный был, но всегда сдавал. Вот, например: Арифметика 70; История 80; География 70; Правописание 80; Закон Божий 99; Английский 97. Ни с богословием, ни с английским у Артуро Бандини никогда никаких хлопот не было. А вот Монин: Арифметика 96; История 95; География 97; Правописание 94; Закон Божий 90; Английский 90.

Она могла превосходить меня в других вещах, но по английскому или Закону Божию – никогда. Хо! Оч-чень занятно. Неплохой анекдотец для биографов Артуро Бандини. У наизлейшего врага Господа Бога оценки по Закону Божию лучше, чем у Его лучшего друга, причем оба – из одной семьи. Великолепная ирония. Что за биография получится! Ах, господи, только б дожить и почитать!

На самом дне чемодана я нашел то, что искал. Семейные драгоценности, обернутые в пеструю шаль. Два толстых золотых кольца, массивные золотые часы с цепочкой, набор золотых запонок, набор золотых сережек, золотая брошка, несколько золотых заколок, золотой медальон, золотая цепь, всякие безделушки из золота – драгоценности, купленные отцом за всю его жизнь.

– Сколько? – спросил я. Еврей скривился.

– Все это мусор. Я не могу это продать.

– Все равно, сколько? У вас же тут табличка: «Платим Самые Высокие Цены За Старое Золото».

– Ну, может быть, долларов сто, но я не смогу с ними ничего сделать. Тут золота мало. В основном дутое.

– Давайте двести и забирайте все.

Он горько ухмыльнулся, черные глаза съежились между лягушачьих век.

– Никогда. Ни за что на свете.

– Ладно, давайте сто семьдесят пять.

Он оттолкнул драгоценности обратно ко мне.

– Уноси. Пятьдесят и ни цента больше.

– Давайте сто семьдесят пять.

Сошлись на ста десяти. Одну за другой он передал мне купюры. Таких денег я никогда в жизни не видел. Мне показалось, я сейчас грохнусь в обморок. Но виду я не подал.

– Это пиратство, – сказал я. – Вы меня грабите.

– Ты хочешь сказать – благотворительность. Я практически дарю тебе пятьдесят долларов.

– Чудовищно, – сказал я. – Неслыханно. Через пять минут я уже был у Джима. Он надраивал стаканы за стойкой. Приветствие у него не изменилось.

– Здорово! Как на фабрике работается?

Я уселся, извлек пачку банкнот и снова их пересчитал.

– Ну у тебя тут и богатство, – улыбнулся он.

– Сколько я тебе должен?

– Чего? Ничего.

– Ты уверен?

– Ты не должен мне ни цента.

– Я уезжаю из города, – сообщил я. – Обратно в штаб-квартиру. Мне показалось, я тебе должен несколько долларов. Расплачиваюсь со всеми долгами.

Он ухмыльнулся деньгам.

– Неплохо, если б ты мне хотя бы половину должен был.

– Тут не все мои. Кое-что принадлежит партии. Командировочные расходы.

– О-о. Так ты партейку расписать собрался на прощанье, а?

– Не такую партию. Я имею в виду Коммунистическую партию.

– В смысле, русских?

– Можно и так назвать, если хочешь. Их прислал комиссар Деметриев. Командировочные.

Глаза у него расширились. Он присвистнул и положил полотенце.

– Так ты коммунист? – Произнес он это не с тем ударением – так, что рифмовалось с Бакуниным.

Я встал, подошел к двери и выглянул наружу, внимательно осмотрев всю улицу. Вернувшись, кивнул в сторону черного хода.

– Там никого нет? – прошептал я.

Джим покачал головой. Я сел. Мы таращились друг на друга в молчании. Я облизал губы. Он посмотрел на улицу, потом перевел взгляд на меня. Глаза его то выкатывались из орбит, то снова становились на место. Я прокашлялся.

– Ты умеешь держать рот на замке? Похоже, я могу тебе доверять. Умеешь?

Он сглотнул слюну и подался вперед.

– Тихо, – сказал я. – Да. Я коммунист.

– Русский?

– В принципе – да. Дай мне шоколадного эля. Ему как будто стилет воткнули между ребер. Он

боялся отвести от меня взгляд. Даже отвернувшись поставить стакан в миксер, он смотрел на меня через плечо. Я хмыкнул и полез за сигаретой.

– Мы довольно безобидны, – хохотнул я. – Да, вполне.

Он не произнес в ответ ни слова. Я пил медленно, то и дело хмыкая в паузах. Веселый бесстрашный хохоток вырывался у меня из горла.

– Нет, в самом деле! Мы вполне человечны. Вполне! Он смотрел на меня так, будто я – налетчик в

банке. Я снова рассмеялся – весело, заливисто, легко.

– Деметриев об этом услышит. Я расскажу в следующем докладе. Старина Деметриев просто заревет в свою черную бороду. Ах, как же он заревет от хохота, этот черный русский волк! Но в самом деле – мы довольно безобидны – вполне. Уверяю тебя, вполне. Ну в самом деле, Джим. Разве ты не знал? Ну, в самом деле…

– Нет, не знал…

Я вновь залился хохотом.

– Но конечно же!… Ну, разумеется, ты должен был знать!

Я встал с табурета и довольно человечно расхохотался.

– Да – старина Деметриев об этом услышит. И как же он будет реветь в свою черную бороду, этот черный русский волк!

Я остановился перед стойкой с журналами.

– Ну-с, что же сегодня вечером читает буржуазия?

Джим ничего не ответил. Его зазвеневшая тугим проводом враждебность обожгла меня, а он в ярости полировал стаканы – один за другим.

– Ты мне должен за выпивку, – процедил он.

Я протянул ему десятку.

Лязгнула касса. Он вытянул из ящика горсть мелочи и жахнул ею по стойке.

– На! Чего еще?

Я сгреб все, кроме четвертачка. Мои обычные чаевые.

– Ты забыл четвертак, – сказал он.

– О нет! – улыбнулся я. – Это тебе – на чай.

– Не хочу. Оставь свои деньги себе.

Без единого слова, лишь уверенно, мечтательно улыбаясь, я положил четвертачок в карман.

– Старина Деметриев – как же он будет реветь от хохота, этот черный волк.

– Тебе чего-нибудь еще надо?

Я взял с полки все пять номеров «Художников и Моделей». Лишь коснувшись их, я понял, зачем пришел к Джиму с такими деньгами в кармане.

– Вот эти. Я возьму эти. Он перегнулся через стойку.

– Сколько их у тебя там?

– Пять.

– Я могу тебе только два продать. Остальные уже пообещал кое-кому.

Я знал, что он врет.

– Тогда пусть будет два, товарищ.

Когда я выходил на улицу, его глаза ввинчивались мне в спину. Я пересек школьный двор. В наших окнах свет не горел. Ах, снова эти женщины. Вот идет Бандини со своими женщинами. Им суждено остаться со мной в мою самую последнюю ночь в этом городе. Сразу же во мне всколыхнулась застарелая ненависть.