Антон Чехов - Пьесы. 1889-1891 Страница 32

Серебряков. Да, имение принадлежит Соне… Кто спорит? Без согласия Сони я не решусь продать его. К тому же это я делаю для блага Сони.

Войницкий. Это непостижимо, непостижимо! Или я с ума сошел, или… или…

Марья Васильевна. Жорж, не противоречь профессору! Он лучше нас знает, что хорошо и что дурно.

Войницкий. Нет, дайте мне воды… (Пьет воду.) Говорите что хотите! Что хотите!

Серебряков. Я не понимаю, отчего ты волнуешься, Жорж? Я не говорю, что мой проект идеален. Если все найдут его негодным, то я не буду настаивать.

Входит Дядин; он во фраке, в белых перчатках и с широкополым цилиндром.

Те же и Дядин.

Дядин. Честь имею кланяться. Прошу прощения, что осмеливаюсь входить без доклада. Виновен, но заслуживаю снисхождения, так как у вас в передней нет ни одного доместика.[31]

Серебряков (смущенно). Очень рад… Прошу…

Дядин (расшаркиваясь). Ваше превосходительство! Mesdames! Мое вторжение в ваши пределы имеет двоякую цель. Во-первых, я пришел сюда, чтобы нанести визит и засвидетельствовать свое благоговейное уважение, во-вторых, чтобы пригласить всех вас, по случаю прекрасной погоды, совершить экспедицию в мою область. Обитаю я на водяной мельнице, которую арендую у нашего общего друга Лешего. Это укромный поэтический уголок земли, где ночью слышится плеск русалок, а днем…

Войницкий. Постой, Вафля, мы о деле… Погоди, после… (Серебрякову.) Вот спроси ты у него… Это именье куплено у его дяди.

Серебряков. Ах, да зачем мне спрашивать? К чему?

Войницкий. Это именье было куплено по тогдашнему времени за девяносто пять тысяч! Отец уплатил только семьдесят, и осталось долгу двадцать пять тысяч. Теперь слушайте… Именье это не было бы куплено, если бы я не отказался от наследства в пользу сестры, которую любил. Мало того, я десять лет работал, как вол, и выплатил весь долг.

Орловский. Чего же вы, ду́ша моя, хотите?

Войницкий. Именье чисто от долгов и не расстроено только благодаря моим личным усилиям. И вот, когда я стал стар, меня хотят выгнать отсюда в шею!

Серебряков. Я не понимаю, чего ты добиваешься?

Войницкий. Двадцать пять лет я управлял этим именьем, работал, высылал тебе деньги, как самый добросовестный приказчик, и за все время ты ни разу не поблагодарил меня! Все время, и в молодости и теперь, я получал от тебя жалованья пятьсот рублей в год – нищенские деньги! – и ты ни разу не догадался прибавить мне хоть один рубль!

Серебряков. Жорж, почем же я знал! Я человек непрактический и ничего не понимаю. Ты мог бы сам прибавить себе, сколько угодно.

Войницкий. Зачем я не крал? Отчего вы все не презираете меня за то, что я не крал? Это было бы справедливо, и теперь я не был бы нищим!

Марья Васильевна (строго). Жорж!

Дядин (волнуясь). Жорженька, не надо, не надо…. Я дрожу… Зачем портить хорошие отношения? (Целует его.) Не надо…

Войницкий. Двадцать пять лет я вот с ней, вот с этой матерью, как крот, сидел в четырех стенах… Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились твоей известностью, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю!

Дядин. Не надо, Жорженька, не надо… Не могу…

Серебряков. Я не понимаю, что тебе нужно?

Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали наизусть… Но теперь у меня открылись глаза. Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я любил, не стоят гроша медного!

Серебряков. Господа! Да уймите же его наконец! Я уйду!

Елена Андреевна. Жорж, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите?

Войницкий. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!

Дядин. Я не могу… не могу… Я уйду в другую комнату… (В сильном волнении уходит в правую дверь.)

Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое ты имеешь право говорить со мной таким тоном? Ничтожество! Если именье твое, то бери его, я не нуждаюсь в нем!

Желтухин (в сторону). Ну, заварилась каша!.. Уйду! ( Уходит.)

Елена Андреевна. Если не замолчите, то я сию минуту уеду из этого ада! (Кричит.) Я не могу дольше выносить!

Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если б я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу… Матушка, я в отчаянии! Матушка!

Марья Васильевна. Слушайся профессора!

Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить! (Уходит в среднюю дверь.)

Марья Васильевна идет за ним.

Серебряков. Господа, что же это наконец такое? Уберите от меня этого сумасшедшего!

Орловский. Ничего, ничего, Саша, пусть у него душа уляжется. Ты не волнуйся так.

Серебряков. Не могу я жить с ним под одной крышей! Живет тут (указывает на среднюю дверь), почти рядом со мной… Пусть перебирается в деревню, во флигель, или я переберусь отсюда, но оставаться с ним я не могу…

Елена Андреевна (мужу). Если повторится еще что-нибудь подобное, то я уеду!

Серебряков. Ах, не пугай, пожалуйста!

Елена Андреевна. Я не пугаю, но все вы точно условились сделать из моей жизни ад… Я уеду…

Серебряков. Все отлично знают, что ты молода, я стар, и что ты делаешь большое одолжение, что живешь здесь…

Елена Андреевна. Продолжай, продолжай…

Орловский. Ну, ну, ну… Друзья мои…

Быстро входит Хрущов.

Те же и Хрущов.

Хрущов (волнуясь). Очень рад, что застаю вас дома, Александр Владимирович… Простите, быть может, я пришел не вовремя и помешал вам… Но не в этом дело. Здравствуйте…

Серебряков. Что вам угодно?

Хрущов. Извините, я взволнован – это оттого, что сейчас я быстро ехал верхом… Александр Владимирович, я слышал, что третьего дня вы продали Кузнецову свой лес на сруб. Если это правда, а не простая сплетня, то, прошу вас, не делайте этого.

Елена Андреевна. Михаил Львович, муж сейчас не расположен говорить о делах. Пойдемте в сад.

Хрущов. Но мне сейчас нужно говорить!

Елена Андреевна. Как знаете… Я не могу… (Уходит.)

Хрущов. Позвольте мне съездить к Кузнецову и сказать ему, что вы раздумали… Да? Позволяете? Повалить тысячу деревьев, уничтожить их ради каких-нибудь двух-трех тысяч, ради женских тряпок, прихоти, роскоши… Уничтожить, чтобы в будущем потомство проклинало наше варварство! Если вы, ученый, знаменитый человек, решаетесь на такую жестокость, то что же должны делать люди, стоящие много ниже вас? Как это ужасно!

Орловский. Миша, после об этом!

Серебряков. Пойдем, Иван Иванович, это никогда не кончится.

Хрущов (загораживая Серебрякову дорогу). В таком случае вот что, профессор… Погодите, через три месяца я получу деньги и куплю у вас сам.

Орловский. Извини, Миша, но это даже странно… Ну, ты, положим, идейный человек… покорнейше тебя благодарим за это, кланяемся тебе низко (кланяется), но зачем же стулья ломать?[32]

Хрущов (вспыхнув). Всеобщий крестненький! Много добродушных людей на свете, и это всегда казалось мне подозрительным! Добродушны они все оттого, что равнодушны!

Орловский. Вот ты ссориться сюда приехал, ду́ша моя… Нехорошо! Идея-то идеей, но надо, брат, иметь еще и эту штуку… (Показывает на сердце.) Без этой штуки, ду́ша моя, всем твоим лесам и торфам цена грош медный… Не обижайся, но зеленый ты еще, ух, какой зеленый!

Серебряков (резко). И в другой раз потрудитесь не входить без доклада, и прошу вас избавить меня от ваших психопатических выходок! Всем вам хотелось вывести меня из терпения, и это удалось вам… Извольте меня оставить! Все эти ваши леса, торфы я считаю бредом и психопатией – вот мое мнение! Пойдем, Иван Иванович! (Уходит.)

Орловский (идя за ним). Это, Саша, уж слишком… Зачем так резко? (Уходит.)