Ванда Василевская - Пламя на болотах Страница 32

— Мать хотела просить вас, чтобы вы одолжили лошадь, мы бы стали сразу двумя возами возить хлеб, вот я и забежал… Стучал, стучал в окно, все руки себе обколотил. Сейчас сбегаю, пришлю маму, а то сам я в болезнях ничего не понимаю.

Теперь Хожиняку было уже все безразлично. Его охватывало неудержимое пламя лихорадки, он горел в невыносимом жару. Комната раскачивалась вверх и вниз, стены колебались, менялись размеры вещей. Нет знакомых, реальных вещей — перед глазами Хожиняка было что-то огромное, непостижимое, он не знал, что это может быть, но воспринимал эту громаду как нечто отвлеченное, оторванное от всякого живого понятия, ни с чем не связанное.

Сознание вернулось к нему, когда скрипнула дверь и вошла госпожа Плонская со Стефеком. Он искал глазами за их спинами Ядвигу, но девушки не было. На мгновение ему стало жаль чего-то, тяжело на сердце. Ну да, ведь он рассчитывал, что она придет.

— Столько хлопот… Совершенно лишнее… — смущенно бормотал он, когда старуха подошла к кровати и стала осматривать его голову. Но госпожа Плонская не обращала внимания ни на какие протесты.

— Растопи печку, согрей воды, сперва надо обмыть, а то тут ничего не разберешь. Поищи-ка ножницы, надо выстричь волосы. Нет, кажется, ничего особенного нет, только кожа повреждена. Чем это вас ударили?

— Веслом.

— Веслом… Я всегда говорила, что вы зря шатаетесь по реке. Вот и беда. Тут все этим болеют, этой беготней на реку — и Стефек, и Ядвиня, будто там и невесть что, на этой реке. Большое удовольствие таскаться в лодке, только время терять. Да куда там! Всякий думает, что он умнее всех, стоит ли меня слушать! Стефек, сбегаешь к старосте, пусть даст знать в комендатуру. Вы, наверно, опять не знаете, кто это сделал?

Несмотря на жар, осадник заметил пытливый, выжидающий взгляд молодого Плонского.

— Знаю…

Вопросительное выражение в глазах юноши погасло. Он торопливо пихал в печку стружки, ставил на плиту горшок с водой. Госпожа Плонская разворачивала принесенное тряпье и бинты. Когда пришел староста, осадник уже был похож на белую мумию, из-под шапки белых перевязок смотрели налитые кровью, мутные от жара глаза.

— Упали вы откуда, что ли? Но уже перевязано, а? Хорошо, если кто умеет перевязать. А то я в прошлом году рассек топором ногу, так три месяца и ступить не мог. Загрязнилось.

Хожиняк с ненавистью глядел в лицо старосты.

— Пошлите в комендатуру, скажите коменданту, что мне надо с ним увидеться.

— В комендатуру? Ладно… Только не знаю, найдется ли у кого время сейчас, как-никак, страда… Может, к вечеру… Да ведь это не срочно? Одному-то вам, ясное дело, скучно лежать, так ведь и барыня здесь, пан Стефек тоже…

— Вы слышите, что я вам говорю? Немедленно в комендатуру. Сами бегите, если вам послать некого. Это не мое дело!

— Ладно, ладно, я уж пошлю кого-нибудь… Погода хорошая, господин комендант может и на лодке подъехать, раз уже вы так заболели…

— Кто-то напал на господина Хожиняка, — сухо объяснила госпожа Плонская. — Его ранили в голову.

Староста озабоченно покачал головой.

— Напал? Кто тут станет нападать? Люди здесь мирные, кому тут нападать… Поспорили вы с кем, что ли?

Осадник покраснел.

— Вы мне зубы не заговаривайте! Дурака валяете, что ли? Где тут у вас мирные люди? А кто же у меня дом сжег, кто мне хлеб поджег, кто отравил собаку, кто стрелял в меня в лесу? Разбойники эти ваши мирные люди, да и вы вместе с ними!

Серые глазки старосты сверкнули.

— Какой я разбойник… Я выбранный и утвержденный староста, чиновник вроде. А тут еще ничего не известно, наговорить на всякого легко… Вот вы в поджоге Ивана подозревали, а что вышло? Иван преспокойно сидел у брата и знать ни о чем не знал. Или с собакой… Уж как господин комендант доискивался, а ничего не узнал. Может, и отравили, а может, пес сам нажрался чего-нибудь, да и заболел, мало ли отчего собаки подыхают? А о хлебе я и вовсе в первый раз слышу, вы ничего не говорили. Люди у нас как люди, конечно, всякие попадаются, а все же народ мирный…

Осадник задыхался от злости. Голова болела, ее будто разрывало изнутри, тело пылало в жару, раздражал торчащий у кровати староста. Но в этот момент вмешалась госпожа Плонская:

— Так вы примите еще один порошок. Стефек посидит около вас, а староста уж устроит там это дело с комендантом. Я теперь пойду домой; если что-нибудь понадобится, ты, Стефек, дай тогда знать.

Она вышла, подметая пол длинной порыжевшей юбкой. Вслед за ней вышел, наклоняясь в дверях, и староста. Стефек сел на лавку и, смущенный, смотрел в окно.

— Что панна Ядвиня делает?

— По дому… Как всегда… Вечерком, может, заглянет к вам. Как вы думаете, может, послать за доктором?

— Зачем доктора? Полежу до завтра и встану. Башка у меня крепкая, не так-то легко будет хамам свернуть ее.

— А все же не мешало бы вам быть поосторожнее. Зачем вам все это?

Хожиняк лежал, глядя в потолок. Он не отвечал, даже не слышал всего, что говорил Стефек. По доскам потолка извивались перепутанные полосы, тени каких-то смутных образов, сучья в потолке гримасничали, принимая очертания уродливых лиц.

— Я на вашем месте уехал бы отсюда. Все равно они вам не дадут покою. Они рассчитывали ту землю, что досталась вам, получить по парцелляции[6]. А теперь у них отняли еще и этот луг на Оцинке… Зачем вам все это? Что вы, не можете где-нибудь в другом месте устроиться? Еще опять вас сожгут или другое что… Вы как-то с самого начала не сумели с ними…

Хожиняк с усилием разорвал густую завесу, отделяющую его от действительности, мешающую дышать, говорить, думать.

— Убраться отсюда? Теперь? Не-ет… Большевикам не поддался, а хамам поддамся? Это хамы, хамы, хамы, хоть вы с ними, говорят, водитесь.

— Это мои соседи… — тихо сказал Стефек и покраснел.

— Соседи? Гайдамаки они, разбойники, убийцы, поджигатели! Что я им сделал дурного, а? Приехал, хотел спокойно работать, хозяйничать, как человек, а они что? Что им от меня надо?

— Видите ли, вы отняли у них землю…

Хожиняк даже приподнялся на постели.

— Какую землю? Я у них забрал землю?

Стефек опять покраснел.

— По их мнению, да… Они полагали, что когда эту землю будут парцеллировать, ее получат они. А вы приехали, и земля для них пропала.

— Я честно заработал эту землю. Три года на фронте, совсем еще сопляком ушел из дому, бежал, потому что меня не пускали. Потом большевистская война… Ранен был, крест заслужил! Я сто раз заплатил за эту землю. Я сражался за отчизну, не жалея своей крови… Но это враги, враги! Хуже тех, что там, на фронте! Коммунистическая банда!

Он ослабел и снова упал на подушки. Стефек неуверенно смотрел в пол.

— В вас стреляли не коммунисты, и не коммунисты подожгли ваш дом. Обыкновенные крестьяне. А что вы говорите — враги… Так, видите ли, это уж так, они могут быть или врагами, или друзьями. Они здесь сидят давно, спокон веку. Им и так тяжело, а тут еще…

Он с трудом искал слов. Но, взглянув на осадника, понял, что все эти слова не доходят до его затемненного жаром сознания. Хожиняк дышал тяжело, со свистом. Руки его блуждали по одеялу, пальцы бессознательно сгибались и разгибались. Помутившимися глазами он водил по потолку, словно там, на свежих, еще полных смолистого сока досках было начертано его полное неоспоримое право на заработанную кровью землю. Ведь он был не из тех, которые скрываются, прячутся от фронта, бродяжничают, спекулируют, а потом, когда все уже кончено, появляются как из-под земли и громко кричат о своих заслугах.

Он не таков. Когда надо было, он пошел сражаться и в то время не думал, погибнет он или нет, а хотел только хорошо, как полагается, сделать свое дело. А когда ему дали участок, когда рассказали ему о его обязанностях, об ожидающей здесь работе, он поехал с самыми лучшими намерениями. Ведь он не хотел ничего иного, как только честно работать на своей земле. Показать мужикам, как даже на болотах и песках можно получать урожаи, как обрабатывать землю под рожь, как кормить корову, чтобы она давала молоко, а не один навоз, как здешние коровы.

Показать, что такое Польша, темным украинским мужикам, убедить их. Защищать польское дело здесь, где людей подстрекают лживые листки, переправляемые с той стороны границы, куда проникает еврейская агитация, ведущая к несчастьям и гибели. Но его приняли… Ох, как они его приняли…

Он забыл о Стефеке, забыл обо всем и помнил только свою жгучую, мучительную обиду.

И с этим ощущением безграничной обиды он уснул. Сон был тяжелый, лихорадочный, но, проснувшись к вечеру, он чувствовал себя уж много лучше и смог подробно переговорить с подъехавшим как раз комендантом.

— Ну и задали же вам выволочку, вы прямо на человека не похожи! Знаете по крайней мере, кто это сделал?