Кодзиро Сэридзава - Книга о Человеке Страница 33

Впечатление от прочитанного, сказал он, дало ему ключ к решению уравнения под названием «жизнь», так что отныне «Человеческая судьба» и еще две мои книги, посвященные проблеме Бога, стали его библией.

В это время в Токио, в университете А., проходило заседание ученого общества, посвященное английской литературе. Он представил доклад под названием «Английский романтизм и идея Бога», а после во время свободной дискуссии рассказал собравшимся коллегам о моих книгах. Ему возразили: тут, мол, какая-то ошибка, этот писатель уже умер — и в доказательство привели тот факт, что вот уже несколько лет его произведения нигде не публикуются. Кто-то спросил, не встречался ли он с этим писателем лично. Тут-то у него и возникла идея хотя бы раз повидаться со мной и убедиться, что я еще жив.

— И вот причина моего внезапного визита, — сказал он, принося свои искренние извинения.

Я от души посмеялся его рассказу. Слушать его было одно удовольствие. Мы успели еще о многом потолковать, как встретившиеся после долгой разлуки отец и сын, прервала нас возгласом: «Извини, что опоздала!» — вернувшаяся внучка. Было десять минут второго.

Он поспешил уйти, а я, точно и впрямь проводив собственного сына, еще долго стоял на пороге. Через пару дней от него пришла открытка. «Простите, что давеча нанес Вам столь бесцеремонный визит, я искренне Вам благодарен за радушный прием. Ваши слова каждой своей буквой врезались в мою душу. Я чувствую, что Бог стал мне еще ближе» и т. д.

Его чистый образ не выходил у меня из головы, я корил себя, что даже не угостил гостя чаем. Беседа с ним меня просветила и порадовала. Наверно, потому, что у меня нет ни сына, ни внука, я размечтался: «Вот если бы у меня был такой сын!» — и испытал удивительный прилив родительской любви, мне хотелось обнять его, хотелось помогать ему идти по жизни. Я решил в ответном письме хоть как-то попытаться выразить свои чувства, но все ленился изложить мои мысли на бумаге и, заваленный работой, никак не мог осуществить задуманное.

Только спустя три недели я торопливо и, как мне казалось, на обороте открытки с изображением посвященного мне музея написал несколько строк. Прежде всего извинившись за то, что не предложил ему чаю, я кратко изложил свои соображения и добавил, что, если ему случится оказаться в столице, пусть непременно заходит в гости, а если в будущем возникнет какая-либо нужда, чтобы обращался ко мне без всякого стеснения. Уже вкладывая открытку в конверт, я заметил, что вместо открытки с изображением музея я взял открытку с моим портретом, сделанным, когда мне было семьдесят шесть лет, и с напечатанной на полях фразой: «Литература призвана облекать в слова неизреченную волю Бога». Хотел переписать свое послание на открытку с музеем, но стало лень, так и бросил в почтовый ящик.

Он сразу же откликнулся, вновь прислав в ответ открытку, в которой обращался ко мне: «мой духовный отец». «Неожиданно получив Ваш портрет и добросердечные слова, переполнен чувствами… Если состоится намеченная на ближайшее время моя заграничная учеба (в Гарварде), я надеюсь, что смогу познакомить там всех, кто имеет сердце, с вашим замечательным творчеством. От всей души желаю вам здоровья!» Вот почему, узнав, что Кадзуо Накамура, муж Хидэко, любяще называет меня своим «духовным отцом», я тотчас вспомнил юного Итиро Каваду, не так давно обратившегося ко мне подобным же образом. Но если с Кавадой мы общались непосредственно, духовно сближаясь, то с Накамурой я даже ни разу не встречался, он был всего лишь моим читателем и назвал меня своим духовным отцом под впечатлением от прочитанных книг. Это различие невольно подтолкнуло меня сравнить их.

Что касается отношений между писателем и читателем, у меня на сей счет есть стойкое убеждение — я всегда пишу свои книги, заботясь о читателе. Те из них, кто духовно воспитан на произведениях любимого писателя и считает его своим духовным родителем, непременно хотят еще и встретиться с автором и поговорить с ним лично. Среди них довольно много неработающих жен, не знающих, чем заняться. Спустя какое-то время они, как у нас заведено, начинают присылать гостинцы под Новый год.

Я же полагаю, что отношения писателя и читателя должны осуществляться исключительно посредством книг, поэтому обычно не отвечаю на письма читателей и, разумеется, избегаю личных встреч и разговоров. Но за мою почти шестидесятилетнюю писательскую карьеру случались исключения, со многими людьми я близко сошелся. И многие из них, независимо от их возраста и пола, стали моими друзьями. И они также, следуя дурному японскому обычаю, шлют мне под Новый год подарки. Я же, вернувшись на родину после долгих лет, проведенных во Франции, стараюсь жить рационально и не посылаю даже ответных даров. В моем возрасте все, чем я могу их отблагодарить за дружеские чувства, — это помолиться об их благополучии, а еще я уверен, что вскоре, перейдя в Истинный мир (мир Бога), смогу их охранять.

И все-таки почему меня так живо тронуло, что один из моих читателей, а именно Кадзуо Накамура, назвал меня своим духовным отцом? Потому что само это выражение — духовный отец — очень много для меня значит.

Припоминаю, что впервые я осознал это в апреле 1919 года, вскоре после того, как, закончив Первый лицей, поступил в Токийский университет. Брошенный родителями в трехлетнем возрасте, претерпев множество бед, вырвавшись из уготованной мне участи стать рыбаком и прозябать в нищете, я поступил в среднюю школу и в течение восьми лет перебивался со дня на день, голодая, чтобы сэкономить деньги на учебу, всячески пресмыкаясь и унижаясь. С февраля 1919 года фонд одного благотворителя стал выплачивать мне ежемесячный кредит в двадцать одну иену, и, получив глоток кислорода, в начале апреля я поступил в Токийский университет. Как-то я решил съездить на один день в родную деревню Нумадзу, навестить бабушку и вернуться тем же поездом. На станции Нумадзу я встретил своего друга — однокурсника Хатано, который тем же поездом возвращался в Токио. Я ехал третьим классом, он — вторым.

Когда поезд миновал станцию Мисима, он пришел ко мне в вагон третьего класса, сказал, что господин И., принадлежавший к одному с ним клану Набэсима, попросил его привести меня, и, не слушая возражений, взял мой багаж и повел во второй класс. Элегантный вельможный старик тотчас заплатил кондуктору, обменяв мой красный билет на зеленый, и мы трое вступили в оживленную беседу. В тот момент элегантный старик произвел на меня странное впечатление. Он рассказал, что в свое время учился и в Первом лицее, и в Токийском университете, проговорил почти час и вдруг, улыбаясь, сказал:

— Ты, наверно, не помнишь, но когда тебе было лет пять, мы уже встречались, впрочем, я вскоре потерял тебя из поля зрения. Признаться, удивил ты меня! Впрочем, недаром говорится, какова душа ребенка в три года, такова и в сто лет. Вижу, ты славный парень, образованный, я очень рад.

В ответ на это я шутливо обратился к Хатано:

— Знаешь, я был на редкость диким ребенком. Если б все так пошло дальше, быть мне сейчас неучем, рыбаком или крестьянином, но благодаря прогрессу современной цивилизации я теперь могу водить дружбу аж с самим сыном министра двора, так что считаю своим долгом приложить все усилия, чтобы внести свой вклад в новую эпоху. Впрочем, характер у меня по-прежнему дикий…

Я рассмеялся, а сам все поглядывал на И. и спрашивал себя, не он ли мой духовный отец?

Хатано, который, по-видимому, не воспринял сказанное И. всерьез, сменил тему разговора и спросил, почему я выбрал в университете экономический факультет, объяснил, почему сам он пошел на политическое отделение юридического факультета и как он рад, что, став студентом, может наконец избавиться от вынужденной жизни в общежитии при Первом лицее…

Но я не слишком следил за его рассказом. Я всматривался в И. и припоминал.

Действительно, когда мне было пять лет, как-то жарким летним утром я, вместе с теткой, вышедшей замуж прошедшей осенью, пройдя почти три километра по проселочной дороге, побывал в усадьбе этого самого господина. Тетка несла в ведерке с водой живого морского карася, выловленного моим дедом. У ворот нас дожидалась жившая неподалеку ее мать, которая провела нас в усадьбу. Она первым делом подвела нас к колодцу на краю сада и заставила смыть пот со всего тела. Меня поразил увиденный впервые колодец с насосом, и, вместе со своей двоюродной бабкой опуская и поднимая рычаг, я веселился, глядя, как бьет струя воды. В этот момент и появился этот господин. Он был одет в белое юката[5]…

За колодцем был сад со всевозможными цветами. За ним начинались мандариновые посадки. Господин о многом меня расспрашивал, но, отвечая ему, я был больше занят цветами, поэтому разговор помню смутно. Ах да, вспоминаю, на вопрос, как меня зовут, я ответил, что столичный учитель зовет меня Петит. Петит? — переспросил он. Я объяснил, что соседний парень постарше, Сэйити, учится в храме, а я все время увязываюсь за ним, и приехавший из Токио учитель прозвал меня Петит, а его — Цицеро. Помню, как он смеялся, повторяя: «Петит и Цицеро?» «И чему же вас учат в храме?» — спросил он, и помню, как я гордо продекламировал ему из «Луньюй»[6]. Тогда он меня обнял, приподнял высоко двумя руками и, сказав: «А ты, однако, тяжеленький!», поставил на землю. «Дяденька, может, возьмете меня в сынишки? — спросил я. — Дяденька, вы, наверно, мой папа!» — «С чего это ты взял?» — «От вас папой пахнет!» — «Папой пахнет?» — улыбнулся он.