Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль Страница 33

Затем он открыл ящик стола и бросил туда ключ, как в прежние времена.

С этого дня силы Паскаля начали восстанавливаться, и выздоровление пошло быстрыми шагами. Правда, рецидив был возможен, потому что Паскаль еще далеко не оправился. Но он уже мог писать, и все в доме вздохнули с облегчением. Солнце тоже возрадовалось, так что порой из-за жары в гостиной приходилось прикрывать ставни. Паскаль не хотел никого видеть, с трудом терпел присутствие Мартины, и когда мать заходила справиться о его здоровье, приказывал отвечать ей, что спит. Он чувствовал отраду, только когда был наедине со вчерашней мятежницей и врагом, сегодня — покорной ученицей, которая нежно ухаживала за ним. Они подолгу молчали, не испытывая при этом никакой неловкости. И все мысли и мечты навевали на них сладостный покой.

Но однажды на лице Паскаля снова появилось озабоченное выражение. Хотя он теперь уверился, что его болезнь — чистая случайность и наследственность не играет в ней никакой роли, его не покидало чувство уничижения.

— Боже ты мой, — бормотал он, — как мы ничтожны! Я-то верил в свои силы, гордился своим разумом! И вот какая-то толика горя, усталости, — и я едва не сошел с ума!

Он умолк, вновь предавшись размышлениям. Но превозмог себя, глаза его прояснились, и, собрав все свое мужество и благоразумие, он наконец решился:

— Если мне и в самом деле лучше, то больше всего я рад за тебя.

Клотильда подняла голову.

— Как это? — в недоумении спросила она.

— Да просто, по случаю твоей свадьбы… Теперь можно назначить день.

Она была поражена.

— Ах, да и в самом деле, моя свадьба!

— Хочешь, назначим ее, не откладывая, на вторую неделю июня?

— Что ж, пусть будет вторая неделя июня, очень хорошо!

Больше они не говорили об этом. Она перевела взгляд на шитье, а он сидел неподвижно, с задумчивым лицом, устремив глаза вдаль.

Явившись в этот день в Сулейяду, старая г-жа Ругон увидела в огороде Мартину, которая сажала лук-порей; воспользовавшись удобным случаем, она, прежде чем войти в дом, направилась к служанке, чтобы поговорить с ней и выведать нужные сведения.

Время шло, и Фелисите была в отчаянии от поведения Клотильды, считая его отступничеством. Она хорошо понимала, что теперь уже ей никогда не заполучить папок с помощью внучки. Девочка губила себя, она снова сблизилась с Паскалем со времени его болезни и настолько развратилась, что уже больше не ходила в церковь. Вот тут-то Фелисите и вернулась к своему первоначальному плану: удалить Клотильду и, когда сын останется один, сломленный одиночеством, вновь его завоевать. Раз уж г-же Ругон не удалось убедить Клотильду уехать к брату, она во что бы то ни стало хотела выдать ее замуж, — и, недовольная постоянными отсрочками, была готова хоть завтра же толкнуть ее в объятия доктора Рамона. Вот и сейчас она прибежала сюда, горя желанием ускорить ход событий.

— Добрый день, Мартина… Как идут дела?

Не вставая с колен, перепачканная землей, служанка подняла бледное лицо, которое защищал от солнца носовой платок, повязанный поверх чепчика.

— Как всегда, сударыня, потихоньку.

И они принялись беседовать. Фелисите относилась к Мартине как к поверенной, как к преданной служанке, ставшей за давностью времени членом семьи, с которым можно говорить начистоту. Она начала ее расспрашивать, не приходил ли утром доктор Рамон, и услышала в ответ, что он приходил, но уж наверняка разговор шел только о самых незначительных вещах. Г-жа Ругон пришла в отчаяние, — накануне она встретила доктора, и он признался ей, что очень огорчен, все еще не имея окончательного ответа, и хочет заручиться хотя бы обещанием Клотильды. Дольше так продолжаться не может, надо заставить девушку дать слово.

— Он слишком деликатничает, — воскликнула Фелисите, — я это прямо ему сказала, так я и знала, что у него опять не хватит духа припереть ее к стене. Но теперь за это возьмусь я. Увидим, добьюсь ли я наконец, чтобы девочка приняла решение. — И, немного успокоившись, добавила: — Теперь мой сын уже окреп, она ему больше не нужна.

Мартина, которая, согнувшись в три погибели, снова было принялась за лук-порей, быстро выпрямилась:

— Вот уж что верно, то верно.

И ее лицо, изможденное тридцатилетней работой в услужении, залилось краской. С тех пор как доктор с трудом выносил присутствие Мартины, в ее душе будто кровоточила рана. За время болезни Паскаль отдалил от себя служанку, все реже и реже пользуясь ее услугами, и в конце концов запер для нее двери своей комнаты. Она смутно догадывалась, что происходит, и ее мучила бессознательная ревность к обожаемому, хозяину, которому служила с собачьей преданностью уже столько лет.

— И то правда, — барышня нам ни к чему… Хозяину хватит и меня одной.

И она, такая несловоохотливая обычно, заговорила о своей работе в саду, рассказала, что улучает время сажать овощи, чтобы сэкономить деньги и не брать поденщика. Ну конечно, дом большой, но если не бояться работы — можно все успеть. К тому же, если барышня их покинет, — как-никак одним человеком станет меньше. И глаза ее невольно заблестели при мысли о блаженном уединении, о мире и покое, какой они будут вкушать после отъезда Клотильды.

Понизив голос, она продолжала:

— Жаль, конечно, хозяин будет скучать. Да и я сама не поверила бы, что когда-нибудь захочу разлуки с барышней. Только я думаю, как и вы, сударыня, что без этого не обойтись, уж очень я боюсь, как бы барышня не испортилась здесь вконец, и тогда одной праведной душой станет меньше. Ох, беда, у меня иной раз сердце так ноет, так ноет, ну, право, вот-вот разорвется!..

— Они, верно, оба наверху? — спросила Фелисите. — Я сейчас поднимусь к ним и заставлю их покончить с этим делом.

Часом позже Фелисите спустилась к Мартине, которая все еще копошилась возле грядок, заканчивая свои посадки. Как только г-жа Ругон рассказала там, наверху, сыну и внучке о своей беседе с доктором Рамоном, которому не терпелось узнать о своей судьбе, Паскаль тотчас с ней согласился: он был задумчив, кивал головой, как бы желая сказать, что нетерпение Рамона вполне естественно. Даже Клотильда, перестав улыбаться, казалось, прислушалась к ее словам, однако она выказала некоторое удивление. Почему ее торопят? Учитель назначил свадьбу на вторую неделю июня, — у нее еще добрых два месяца. В ближайшие дни она переговорит обо всем с Рамоном. Замужество — дело настолько серьезное, что неплохо дать ей поразмыслить и не торопить с решением до последней минуты. Впрочем, она говорила, как всегда, рассудительно, словно человек, решившийся на определенный шаг. И Фелисите не оставалось ничего иного, как удовлетвориться тем, что Паскаль и Клотильда склонны прийти к наиболее разумной развязке.

— Пожалуй, дело действительно слажено, — заключила Фелисите. — Судя по всему, Паскаль и впрямь больше не намерен чинить препятствий, а она, видно, не торопится лишь потому, что так и полагается девушке, которая хочет все взвесить, прежде чем связать себя на всю жизнь… Я дам ей еще недельку на размышление.

Сидя на корточках, Мартина уставилась взглядом в землю, и лицо ее потемнело.

— Вот то-то и оно, — пробормотала она еле слышно, — с некоторых пор барышня все о чем-то размышляет. Что ни день я нахожу ее где-нибудь в уголке. Ей говоришь — она не отвечает… Совсем как люди, в которых сидит хворь и они это чуют… Ну и дела творятся у нас, и барышня не та, что была, совсем не та…

И Мартина вновь ретиво схватила колышек, сделала ямку и посадила в нее луковицу, а старая г-жа Ругон удалилась несколько успокоенная и, по ее словам, твердо уверенная, что свадьба состоится.

Паскаль, казалось, и вправду принял замужество Клотильды как дело решенное, неизбежное. Он больше не заговаривал об этом с племянницей; и если порой в их разговоре проскальзывали намеки на предстоявшее событие, это не вызывало у них волнения, словно двум месяцам, которые им оставалось прожить вместе, не предвиделось конца и они будут длиться вечно. А Клотильда, глядя на Паскаля с улыбкой, каким-то неопределенным жестом отмахивалась от всех неприятных разговоров и решений, словно говоря, что со временем все уладится. Паскаль выздоравливал, ощущая, как силы прибывают с каждым днем, и только по вечерам, когда Клотильда уходила к себе, ему было тоскливо возвращаться в свою холостяцкую спальню. При мысли о неизбежном одиночестве Паскаля пробирала дрожь. Не подкравшаяся ли старость леденит его, вызывает озноб? Она мерещилась ему издали, как царство мрака, и он уже заранее ощущал, как иссякают его силы. В эти минуты сожалений о том, что у него нет жены, нет ребенка, душа его роптала, сердце сжималось нестерпимой тоской.

Ах, почему он так мало пользовался жизнью! Бывали ночи, когда он проклинал науку, обвиняя ее в том, что она отняла у него лучшие годы молодости. Работа поглотила Паскаля целиком: съела его мозг, сердце, мускулы. Эта никем не разделенная страсть породила только кипы бумаг, которые, без сомнения, развеет ветер, да книги, чьи бездушные листы леденили ему руки. И нет подле него теплой женской груди, к которой он мог бы прильнуть, нет детской головки, кудрявой и теплой, которую можно поцеловать! Он прожил жизнь одиноко, одиноко и умрет на своем холодном ложе ученого-эгоиста. Неужели он и в самом деле умрет так? И не изведает счастья, доступного простым грузчикам, ломовым извозчикам, которые щелкали кнутами у него под окнами? Он приходил в лихорадочное возбуждение при мысли, что должен торопиться, иначе будет поздно. Вся его нерастраченная юность, все подавленные им желания, казалось, ополчились против него, и кровь в нем забурлила. Он клялся, что еще изведает любовь, начнет жизнь сначала, чтобы испить до дна чашу страсти, которой до сих пор не вкусил, отведает счастья, пока не стал стариком. Он будет стучать во все двери, останавливать прохожих, обойдет все поля, весь город. Но наутро, когда Паскаль выходил из своей комнаты после холодного душа, лихорадка утихала, жгучие видения исчезали, он опять впадал в привычную застенчивость. А следующей ночью страх перед одиночеством снова вызывал бессонницу, кровь его распалялась, плоть восставала, и он испытывал то же отчаяние, то же страстное желание познать женщину, прежде чем умереть.