Давид Бергельсон - Когда всё кончилось Страница 34

— Пожалуй, Мириам права: лучше всего будет, если поедет младший Любашиц-студент.

Как-то под вечер вернулся студент Любашиц весь в пыли с винокуренного завода. У него был смущенно-улыбающийся вид человека, взявшего на себя не совсем подходящее поручение; когда его увели в отдаленную комнату, он стал рассказывать:

— Ну вот, толковал я там со Шмуликом…

Его обступили почти все взрослые члены семьи со свекровью и Мириам во главе. Посторонние не были допущены, а детвору попросту выгнали из комнаты; взоры окружающих приковались к сконфуженно-улыбающемуся лицу посланца.

— Вы говорите, что у Шмулика выступили слезы на глазах, когда он вас увидел?

Студент Любашиц был рослый, грузный, плотный блондин, как все Любашицы. Он стоял, прислонясь широкой спиной к несгораемому шкафу, и, видимо, был очень утомлен с дороги. Он был немного поэтом, печатал стихи в студенческих сборниках и оттого считал нужным брить усы, был отчаянным любителем всяких споров и составил себе особое, оригинальное мнение о Толстом. Теперь он рассказывал о Шмулике с таким наивно-улыбающимся лицом, какое бывало у него обычно под хмельком, и, казалось, — вот-вот в красивых голубых глазах его блеснут слезы.

Увидя его, Шмулик воскликнул:

— Вот тебе на — Саул! Какими судьбами?

Шмулик, видно, думал, что все знают, почему он не возвращается домой, и ужасно конфузился перед гостем; а потом, когда, прогуливаясь с ним по заводу, Любашиц упомянул в разговоре имя Миреле, Шмулик взял его под руку и заговорил так тихо и странно, что поневоле сердце сжималось.

— Ты пойми меня, Саул, голубчик, — сказал он, — Миреле — совершенно никудышный человек, это верно, но она может быть очень доброй, когда того захочет…

Шмулик смолк, и слезы выступили у него на глазах; потом он снова взял гостя под руку и сказал:

— Знаешь, Саул, таких людей, как Миреле, мало на свете… Беда только в том, что она меня считает дураком… круглым дураком…

Глава пятая

Шмулик действительно не показывался на глаза; прямо с завода отправился он с быками в Варшаву.

В связи с необычайно оживленной ярмаркой посыпались к Зайденовским телеграммы. Шмулик, как ловкий купец, сразу заломил за свой товар высокую цену и решил остаться на вторую неделю ярмарки, требуя, чтоб ему прислали из ближайших и отдаленных скотных дворов быков подороднее.

У свекра в кабинете шли совещания по целым дням. Даже детворе был открыт доступ, и старшие шутливо осведомлялись у самого младшего шестилетнего сынка, от которого за версту несло отрубями и конюшней и которого мать частенько шлепала:

— Ну, что скажешь, бесенок бесхвостый: послать Шмулику волов или нет?

Радостное возбуждение царило в семье.

— Что и говорить: коли Бог поможет и ярмарка сойдет хорошо — клади сразу в карман целый капитал.

Свекровь отправилась к Миреле под предлогом, что необходимо взглянуть, не слишком ли темны вышли потолки. Застав Миреле на кушетке в загроможденной мебелью столовой, она сообщила ей, что Шмулик в Варшаве и семья собирается писать ему.

— Ну, что же передать Шмулику от твоего имени?

Миреле равнодушно пожала плечами:

— Ничего… мне не о чем ему писать.

Она стояла лицом к окну и не видела выражения лица удаляющейся свекрови. А потом снова уселась на кушетку, думая в сотый раз, что дом этот ей противен и что нужно наконец на что-нибудь решиться: «Нужно придумать, как уйти отсюда».

Какая-то сила гнала ее теперь из дому; ей не сиделось в комнатах. Она снова стала ездить ежедневно в город, подолгу бродила одна по улицам и, когда наступал вечер, сворачивала на тихий бульвар, где жила Ида Шполянская. Ей казалось, что необходимо сказать Иде, не обращающей внимания на грязные пересуды городских кумушек: «Слушай, Ида, ты ведь махнула рукой на общественное мнение; а что бы ты сказала, узнав, что Миреле бросила Шмулика и не хочет с ним больше жить?»

Ида очень редко бывала по вечерам в своей пышной квартире; она теперь открыто разгуливала по городу с молодым богатым офицером, которого Миреле однажды в сумерки застала здесь; никто из прислуги не знал, куда барыня уходит и скоро ли вернется.

Во всех пяти комнатах было темно и тихо; всюду лежали большие новые ковры, расставлена была модная мягкая мебель. Все предметы в этой квартире, казалось, что-то таили: они немало могли бы порассказать о своей хозяйке, ставшей в городе притчей во языцех и изменяющей мужу, и то время как тот, где-то далеко в глубине России, загребает пригоршнями деньги; а если бы проведал он о том, что здесь творится, вероятно, все в этом доме пошло бы прахом.

Миреле иногда целыми часами валялась на кушетке в ожидании Иды и уходила отсюда с ощущением праздношатающегося бродяги, после краткого перерыва вновь пускающегося в странствие. На обратном пути домой она думала, что в этом большом городе она никому не нужна и беспомощна; что все попадающиеся ей навстречу люди идут с какой-то определенной целью и делают то, что считают нужным; она же, Миреле, какая-то совсем особая… Она перебирала в памяти все, когда-либо совершенные ею, поступки и вспоминала, что из этого вышло…

Право, не было бы беды, если б она, родившись на свет Божий, так и осталась бы навсегда в кровати, не двигаясь всю жизнь с места…

Миреле перестала ходить в город. Снова целые дни проводила она дома; носила всегда один и тот же, не совсем свежий, полурасстегнутый розоватый халатик и чьи-то большие мужские туфли; вставала она поздно, около одиннадцати; не мыла лица, не причесывалась и снова ложилась в столовой на кушетку, где проводила целые дни, упорно думая все об одном: «Если я не придумаю, как избавиться от этой жизни, тогда все пропало… А жить здесь, в доме Зайденовских — немыслимо, и долго продолжаться так не может».

Свекровь после эпизода с письмом совершенно перестала с ней разговаривать. Раз как-то она явилась во флигель со своей горничной и велела ей приняться вместе со служанкою Миреле за мытье окон и дверей и уборку комнат. Она усиленно моргала глазами и говорила, обращаясь не к Миреле, а к обеим девушкам:

— На что это похоже? Ни разу за четыре месяца здесь, кажется, не стерли пыли со стен.

Она распорядилась, чтоб прислуга вынесла всю постель в сад для проветривания, послала в город за полотером и следила за тем, чтобы он, работая в спальне, отодвигал кровати и шкафы. В одной из комнат ей пришлось брезгливо приподнять платье; ее всю передернуло при виде сильно загрязненного пола. Слышно было, как она энергично сплевывает и, отодвигая стулья, возмущенная, поучает полотера по-украински:

— Геть вискризь… Геть вискризь…

А Миреле оставалась неподвижной на кушетке. Вся эта сутолока была ей противна, и закипало дикое желание ухватиться за край халата на груди и рвать, рвать… Задыхаясь от тоски, крепко прижимала она руки к лицу: «Ведь это ужас, ужас… такая безвыходность… Хоть бы какой-нибудь план, хоть бы что-нибудь… Ничего не приходит в голову, ничего не могу придумать…»

В доме свекра ждали Шмулика. Было уже известно, в какой день и каким поездом он прибудет.

Когда вечно озабоченный Мончик Зайденовский второпях забежал сюда по делу среди бела дня, вся семья кинулась к нему. Едва успел он выйти из кабинета дяди Якова-Иосифа, как его обступили и увели в дальний угол квартиры.

— Мончик, беда со Шмуликом! Мончик, чего нам еще ждать? На что надеяться?

Растерянно глядел Мончик на теснившихся вокруг него женщин, думая о том, что его ждет дома много посетителей:

— Человек шесть-семь еще осталось там и ждет… А потом нужно побывать в двух банках… Да тетка вот и Мириам Любашиц говорят, что ужасно жаль Шмулика… Погодите… Мне тоже, помнится, думалось с самого начала, что партия не подходящая… А? Вы что говорите, тетя? Я сам сознаю, что это мой долг — что-нибудь предпринять…

Затем он помчался домой, к своим делам; но через несколько часов вернулся и, сильно дернув звонок у дверей флигелька, ворвался в квартиру Шмулика.

Миреле он застал на кушетке в полурасстегнутом халатике и мужских туфлях; он с сосредоточенным видом стал оглядываться кругом.

В сверкающих чистотой комнатах все было аккуратно прибрано в ожидании приезда Шмулика. Стол в столовой был накрыт праздничной голубой скатертью. Но Миреле в небрежной позе на кушетке казалась чуждою всей этой обстановке. И невольно Мончик перенес свою тревогу со Шмулика на нее, и странной грустью сжалось его сердце при виде навощенных полов и аккуратно расставленных стульев.

Он долго просидел возле нее, притворяясь, что ничего не замечает, и пространно рассказывал о своих делах, о живущих с ним матери, сестре и маленьком братишке, которые остались на его руках после смерти отца, оставившего сыну сильно запутанные дела.