Оулавюр Сигурдссон - Избранное Страница 34

— Да, — уже смелее отвечаю я, потому что девушка снимает перчатку и вместо счета протягивает мне руку.

— Меня зовут Хильдюр Хельгадоухтир, — сообщает она. — У меня к вам небольшой разговор.

Я включаю свет, хотя еще едва начало темнеть, затворяю за ней дверь и указываю на кушетку.

— Прошу вас, садитесь.

Сам я усаживаюсь на стул без спинки и принимаюсь крутить в руках лежавший на столе огрызок карандаша в ожидании, что скажет эта девушка, вернее, девочка — ей от силы лет пятнадцать. Проходит минута, а то и две. Гостья сидит совершенно прямо, узорчатые перчатки лежат у нее на коленях, взгляд и смущенный, и открытый. Она то разглядывает мое пальто, висящее на крючке у двери, то глядит на фотографии моей мамы и бабушки и молчит. Волосы у нее очень темные, а руки слегка загорелые, словно лето для них еще не кончилось. Она явно неглупа, лоб у нее высокий и выпуклый, лет через пять она, без сомнения, станет красивой женщиной.

— Хильдюр Хельгадоухтир? — спрашиваю я, чтобы отвлечь ее от разглядывания моего пальто. — Имя мне незнакомо, но, по-моему, я вас видел.

— Я живу в зеленом доме на углу улиц Сваубнисгата и Киркьюстигюр, — просто отвечает она. — И я наверняка встречала тебя… встречала вас по дороге из школы.

— Конечно, — говорю я, недоумевая по поводу цели этого визита. — И не надо говорить мне «вы», перейдем на «ты», ладно?

— Ладно. — Девочка улыбается, но краснеет. — Мне так непривычно говорить людям «вы». Учителя все время обижаются.

— Какие учителя?

— В реальном училище, что в центре.

— Они хотят, чтобы к ним обращались на «вы»?

— Почти все. Иначе они злятся.

— Ты учишься в первом классе[13]?

— Нет, во втором. — Помолчав, она добавляет: — Мне стыдно, что я такая невоспитанная. Надеюсь, что, когда кончу гимназию, научусь обращаться к людям на «вы».

Речь у нее не такая, как у молодежи в Рейкьявике, выговор наводит на мысль о журчащих ключах на склонах гор. Безусловно, она выросла в деревне, скорее всего в каком-нибудь медвежьем углу. Что привело ее ко мне и откуда она знает мое имя? Она уже явно преодолела застенчивость, с любопытством рассматривает мои книги, чемодан и древний комод, но особенно привлекают ее внимание портреты мамы и бабушки. Когда ее взгляд снова падает на мое видавшее виды пальто, я начинаю беспокойно ерзать на стуле и откашливаюсь.

— Так, — говорю я и поглядываю на часы, как будто у меня мало времени. — У тебя ко мне дело?

— Да, — отвечает она, — речь идет о моем дедушке.

— Что-что?

— О дедушке, — повторяет она, растягивая перчатки за большие пальцы. — Через три недели ему исполнится семьдесят.

Либо мне не удается скрыть удивления, либо девочка сама приходит к выводу, что сообщение о юбилее ее дедушки должно быть загадкой для незнакомого человека, — во всяком случае, она тотчас же принимается объяснять мне суть дела. Говорит она быстро, но тем не менее толково — похоже, она все заранее продумала. Ее дедушку с материнской стороны зовут Торлейвюр Эгмюндссон, он живет на хуторе Федль в Тиндадалюре со своим сыном Хёрдюром, а бабушка ее, Хильдюр, жена Торлейвюра, умерла несколько лет назад. Девочка говорит, что каждое лето, сколько себя помнит, проводит на этом хуторе — либо с мамой, либо одна; папа ее тоже много раз приезжал туда и ловил в реке форель, но редко жил там дольше чем неделю-другую: мотористы на траулерах не хозяева себе. Мне ясно, что девочка просто боготворит своего деда: он всегда — и в вёдро, и в непогоду — весел и приветлив, только раз, когда умерла бабушка, она видела его печальным. А сколько он знает историй, сказок, стихов и рим[14]! Ни у одного крестьянина в Тиндадалюре нет такого множества книг, в том числе и весьма редких, но, к сожалению, он не может много читать, у него очень ослабло зрение. Прошлым летом они выписывали газеты из Рейкьявика, и в одной из них было напечатано стихотворение Паудля Йоунссона и помещена фотография поэта…

— А сколько оно провалялось до этого у редактора! — перебиваю я ее, и мне становится стыдно. Теперь бы я такое не сочинил.

— Однако фотография была новая, — говорит гостья. — Я тебя по ней узнала.

— Нет, ее сделали в позапрошлом году.

— Значит, ты не изменился. — Она внимательно смотрит на меня. — Ни капельки!

Утверждение это представляется мне сомнительным, но я молчу. Кто его знает, может, по мне и не видно, что я теперь уже не тот, что в позапрошлом году, когда мне было девятнадцать. Одному богу известно, каким я стану в будущем году. Во всяком случае, я больше никогда не буду предлагать редакторам свои сочинения и не буду радоваться в душе, что мой снимок помещен в газете. Я уже достаточно взрослый.

Девочка возвращается к своей теме и сообщает мне, что дедушка ее не только прочитал стихотворение Паудля Йоунссона, но и выучил его наизусть. Он постоянно учит стихи, которые ему нравятся, и даже отрывки из рассказов, чтобы они были у него в голове, если он ослепнет. О моем стихотворении он сказал, что оно напоминает ему весеннюю оттепель.

Я растерян, не знаю, стыдиться мне или радоваться, благодарить бога или просить у него прощения. Стихотворение мое — вялый отголосок творчества знаменитых поэтов, как выразился один мой знакомый, мыслей в нем на грош, а рифмы хромают. Увидел я это, к сожалению, слишком поздно. Следовало бы вовремя забрать его и вернуть редактору пять крон.

Девочку мое молчание не смущает, и она наконец переходит к сути своего дела. Дедушке через три недели исполнится семьдесят лет, и она долго думала, чем бы порадовать его к юбилею, он заслужил, чтобы о нем вспомнили. К рождеству она послала ему две книжки — новый сборник стихов и роман, а теперь хочет сделать ему сюрприз, необычный подарок — семьдесят лет исполняется не каждый день. И вот несколько дней назад ей в голову пришла одна мысль, поэтому она и сидит сейчас здесь.

Меня начинает разбирать любопытство, я перестаю пялиться на огрызок карандаша, который держу в руках, но тут девочка снова смущается и начинает теребить перчатки. Однако вскоре она собирается с духом, поднимает глаза и говорит:

— Мне пришла мысль попросить тебя написать стихи о моем дедушке.

— Что? — изумляюсь я. — Стихи?

— О дедушке, — отвечает она. — Стихи к семидесятилетию.

Я сразу понимаю, что девочка, как ни странно, не смеется надо мной, а говорит всерьез. Ее детская непосредственность и полный ожидания взгляд производят на меня такое впечатление, что я краснею от стыда, словно меня уличили во лжи и притворстве.

— Времени в обрез, — добавляет она, пояснив, что зимой почту в Тиндадалюр доставляют редко и подарок к дедушкиному семидесятилетию нужно отправить с пароходом, который уходит через три дня.

Я молчу.

— Конечно, для поэта плохо, когда времени мало. Я заходила к тебе вчера и позавчера, но не застала.

Меня бросает в жар.

— Стихотворение не обязательно должно быть длинным, хватит нескольких строф, — продолжает она. — Главное для него будет, я уверена, что автор — ты.

Я мотаю головой.

— Да-да, — говорит девочка, — поверь мне. Летом он предсказывал тебе большое будущее.

Чувство вины и унижения охватывает меня с еще большей силой, дольше молчать нельзя, надо что-нибудь ответить.

— В прошлом году, — отвечаю я, опустив глаза и рисуя пирамиду на листке, — в прошлом году, пожалуй, имело смысл просить меня сочинить юбилейное стихотворение. Теперь же я с этим делом покончил.

— С чем покончил?

— С писанием стихов, — выдавливаю я из себя. Таким тоном обвиняемый отвечает судье.

— Почему?

Мне не до смеха, но вопрос так наивен, что я с трудом сдерживаю улыбку. Попытайся я ответить ей со всей искренностью, она, юный подросток, не поняла бы меня, не поверила бы мне и, возможно, почувствовала ко мне жалость. По правде говоря, я и сам-то плохо понимаю себя, такое ощущение, будто в груди у меня некий часовой механизм тикает реже, чем раньше, и порой на меня накатывает страх перед будущим. Не дорисовав третью пирамиду, я поспешно начинаю набрасывать контуры цветка. А затем рисую пушку.

— Почему? — повторяет девочка и смотрит на меня с любопытством, даже весело, моим отговоркам она явно не верит.

У меня не то настроение, чтобы разыгрывать какую-нибудь роль, и неожиданно для себя я зачем-то начинаю делиться с ней своими мыслями. Я говорю ей, незнакомому мне ребенку, что человек я страшно непостоянный, когда-то собирался стать пастором, потом археологом, затем естествоиспытателем и наконец поэтом. Эти мои стихи, сообщаю я ей, — беспомощные вирши, дилетантские поделки, вялый отголосок…

— Чепуха какая! — перебивает меня гостья. — Дедушка считает иначе! И мама!

Я чувствую, что моя искренность смешна, и, чтобы скрыть замешательство, гляжу на часы.