Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей Страница 35

Этот сумрак, эта тишина оказывали свое действие на нервы, и Васарис вскоре начинал ощущать и волнение и приподнятое состояние духа. Чаще всего его внимание было обращено на изображения святого Алоизия и святого Станислава, которые еще давно, в первый день по приезде в семинарию, произвели на него неизгладимое впечатление. Праведники будто оживали при колеблющемся огоньке лампады, лица их то озарялись, то омрачались, приобретая новое, не замечаемое днем выражение.

Сидя в своем уголке и созерцая святых, Людас жил этим полумраком, этой тишиной и, быть может, бессознательно наслаждался необычностью своего поведения. Ни одна мысль не нарушала пассивного созерцания, утонченной игры приглушенных ощущений. Так он просиживал здесь до последнего звонка, когда в часовню снова собирались семинаристы, чтобы перед сном еще раз посетить sanctissimum. Тогда он шел в свою келью, молча раздевался и, улегшись, старался припомнить прослушанные в часовне пункты завтрашней медитации, согласно правилам и наставлениям всех духовных авторитетов.

Он стал усердно заниматься и духовными дисциплинами, в особенности догматическим богословием, думая, что оно поможет ему оживить веру и укрепить благочестие. Миновав вводную часть, он принялся читать интересующие его места из трактатов «De Redemptione», «De sacramentis», «De gratia»[78]. Увы, вскоре он раз очаровался, увидев, что догматическое богословие так же мало помогало ему оживить свою веру, как нравственное — совесть. Церковные науки изобиловали доказательствами, но они не согревали души, не заставляли быстрее биться сердце, а почему — он не мог постичь. Быть может, потому, что он не одержал над собой окончательной победы. Быть может, в сокровенных уголках его души затаился дух гордыни, мятежный демон, микробы мирской суеты? Но он не знал этого. Он по-разному пробовал преодолеть себя, он долго боролся и терзался. Им руководили благие желания — так почему же бог не послал ему благодати?

Все первое полугодие Васарис мучился сомнениями, насиловал свою волю, не видя впереди ни луча надежды, ни просвета. Печальна и мрачна была его жизнь, он еще больше ушел в себя, стал молчаливым, угрюмым. Ближайшие товарищи только диву давались и порой жалели его.

— Что это с нашим Людасом стало? Сам на себя непохож…

— Смотри, Васарис, до окончания еще далеко, этак не вытянешь.

А порой и пошучивали:

— В этом году наш Людас вернулся влюбленным не на шутку. Гляди, как мучается бедняга.

— Запала в сердце какая-нибудь вильнюсская красавица. Зачем совался, куда не надо!

— Нет, он теперь беда какой богомольный. Вот увидите, через два года станет формарием.

Мысль о том, что Васарис станет формарием, всех изрядно развеселила.

В первое полугодие он забросил все, что не имело отношения к его прямым обязанностям. Не прочел ни одного художественного произведения, не написал ни одного стихотворения. Дневник, и тот запустил, даже собирался его уничтожить.

Он стал ко всему до того равнодушным, что почти забыл о Незнакомке. Редкое воскресенье он бросал взгляд на колонны и, увидев ее, чувствовал в сердце лишь горечь и безнадежность. Его состояние напоминало мстительную отчужденность влюбленного, который старается причинить боль и себе и любимой оттого, что усомнился в самом себе или видит, что все его надежды, ожидания, радости гибнут, словно побитые морозом цветы.

Образцовым семинаристом по принуждению Людас Васарис пробыл только в течение этого первого полугодия. Едва задули первые весенние ветры, — и его религиозное настроение стало рассеиваться, его упорство таяло, как весенний снег. Уже после святок он все реже заглядывал по вечерам в часовню, да и там все реже настраивался на сентиментально-религиозный лад. Он настолько привык и к сумраку и к тишине часовни, что чувствовал себя в ней, как в своей комнате. В конце концов его уже не привлекали эти упражнения, утратившие для него былое очарование. Он опять стал трезвее относиться к вопросу о призвании, о вере и религиозном рвении.

Между тем наступали первые сияющие дни весны. Все дольше и теплее пригревало солнышко, все чаще врывались сквозь непретворенные двери в пыльные семинарские аудитории, кельи и коридоры струи живительного чистого воздуха. Во время послеобеденных рекреаций семинаристы толпой выбегали в сад, и снег на дорожках еще быстрее таял под их ногами, а каждый след тут же превращался в лужицу. При виде этих первых признаков весны у семинаристов легко становилось на сердце. А когда звонок снова загонял их в аудитории и кельи, некоторые еще следили в окна, как подвигались труды весны.

Васарис сам не знал, как это случилось, но в один из таких дней словно камень свалился с его груди, сердце радостно забилось, и он улыбнулся весеннему солнцу, голубому небу и тающим снегам. Он бродил в одиночестве по боковой дорожке, безуспешно пытаясь поймать какую-то мысль или воспоминание, которое назойливо вертелось в голове, то и дело ускользая из сознания. И вдруг в вышине, над самой головой, полилась звонкая торжествующая трель жаворонка. Васарис остановился. Первая песнь жаворонка издавна играла важную роль в его жизни. С самого детства он каждый год ожидал этой минуты и с ликованием встречал ее. Быть может, он ожидал ее и сейчас, а дождавшись, позабыл все, что удручало его и мучило. Будь поблизости его мать, он непременно побежал бы к ней поделиться радостной вестью: «Мама, жаворонок!»

С этого дня Васарис больше не ходил по вечерам погружаться в мистический сумрак часовни. Он приносил с собой из сада множество впечатлений от пробуждающейся природы, сутана его пахла весенней свежестью, — так мог ли он усидеть в углу часовни, где запах ладана и свечного воска скорее напоминал ему о могиле, чем о всемогущем боге жизни?

Давно уж Васарис не ощущал с такой силой красоту природы и любовь к ней, как этой весной. Он каждый день кропотливо искал и отмечал про себя каждое новое ее проявление. Он знал, где и много ли осталось снега в саду, и угадывал, когда и где он должен стаять. Он знал, где показалась первая травка и на каком дереве раскрылись первые цветочные почки. А когда покрылись цветом и вишни, и яблони, и груши, он старался проводить все свободные часы в саду, чтобы насладиться дарами весны. По вечерам, перед сном, он распахивал окошко своей комнаты и долго смотрел на дремотное, благоуханное море цветов и распускающейся листвы, которое пробуждало в нем совсем иное, более сильное волнение, нежели таинственная тишина часовни.

Мало-помалу начало оживать все, что он старался убить в себе. Он стал подвижнее, веселее, снова взялся за газеты и книги, а по вечерам доставал дневник и записывал впечатления минувшего дня.

Дождавшись воскресенья и придя в собор, он поскорее занял место слева, откуда видны были колонны. Она пришла одетая по-весеннему, и волнение Васариса было почти так же велико, как в тот раз, когда он впервые увидел ее.

Ему казалось, что весна осветила радостью и ее печальное лицо. Глядя на нее, он уже не чувствовал былой горечи. На душе у него было легко и спокойно, будто рассеялось какое-то глупое недоразумение, грозившее им вечной разлукой.

Так постепенно Людас обретал душевное равновесие, даже не замечая происшедшей в нем перемены. Искус, который он прошел в первое полугодие, не миновал бесследно. Одним из последствий этого невыдержанного искуса было то, что он, помимо своей воли, прослыл в глазах начальства усердным семинаристом. Его старания добросовестно выполнять духовные упражнения и хорошо учиться не остались незамеченными. Его уже не преследовали зоркие испытующие взгляды ректора и инспектора. Он был зачислен в разряд благонадежных, и это обстоятельство сыграло немаловажную роль в недалеком будущем.

Но для самого Васариса гораздо больше значило другое следствие. Он почувствовал себя еще более изолированным от семинарской жизни. Ценою огромных усилий он пытался проникнуться аскетическим духом, возлюбить его. Это ему не удалось, он еще больше замкнулся в себе, не оставляя намерения стать хорошим ксендзом, но полагаясь теперь лишь на собственные силы.

Когда Васарис, исцеленный весенней природой, оправился после неудачного испытания и решил положиться лишь на собственные силы, он стал заметно смелее и решительнее. Теперь он не только был безмолвным исполнителем чужой воли, но старался самостоятельно давать оценку окружающему. Иногда он не стеснялся довольно резко отзываться о начальстве. Однажды в четверг, когда на дворе совсем потеплело и просохло, семинаристов повели на прогулку в рощу, которую все очень любили. Кто играл в лапту, кто придумывал другие игры, а несколько человек, составив теплую компанию, расположились в сторонке и вели разговоры, пока их не позвали домой. Народ подобрался хороший, по большей части члены кружка «Свет»: Йонелайтис, Касайтис, Эйгулис, Васарис и еще кое-кто. Вскоре заговорили на животрепещущую тему — о новом профессоре, ксендзе Вингялявичюсе.