Джордж Дюморье - Трильби Страница 35

Его привлекало любое общество, он с одинаковым удовольствием катался как на маленьком речном пароходике, так и на яхте миллионера; на крыше переполненного омнибуса или в коляске сиятельного знакомого; ему было приятно чувствовать тепло и локоть соседа, гримаса брезгливости никогда не появлялась на его лице. Вот почему, по-моему, такой настоящей, глубокой симпатией к человеку, такой искренней, сердечной любовью к ближнему проникнуто все его творчество.

Однако он предпочитал бывать среди лучших и образованнейших представителей своего класса, людей, которые по роду своей профессии занимаются умственным трудом, начиная от лорда верховного судьи Англии и ниже. В его глазах они были солью земли, и он старался общаться главным образом с ними.

В конце концов среда, к которой мы принадлежим, кажется нам всегда наиболее симпатичной и близкой, даже если это преступная среда. Нигде в другом обществе нас не принимают столь радушно и приветливо; наибольший успех мы имеем все-таки в своей среде, если у нас есть хоть какие-либо данные для этого; а память о нас живет там дольше, чем за ее пределами (если, конечно, мы оставляем по себе хоть какую-то память).

Поэтому часы отдыха и развлечений, короткие остановки на жизненном пути, полном трудов, забот и напряженных усилий, Билли проводил в кругу людей, близких ему по духу и занятиям. Их общество являлось для него как бы оазисом, прохладным и тенистым, где можно было отдохнуть душой и вкусно поесть, хоть это и не были раззолоченные палаты. Дружеские беседы больше отвечали его вкусам, чем великосветская болтовня на спортивные, узко политические или придворные темы, чем разговоры о новой красавице или о ближайшем матче сезона, об обращении герцога в католическую веру или о последнем скандале в аристократическом кругу.

В домах его друзей часто исполняли произведения великих композиторов, творивших во имя искусства, а не ради наживы, и слушатели понимали музыку, внимали ей в религиозном молчании и были глубоко благодарны за дарованную им радость.

Таких домов было немало в Лондоне — и, слава богу, они есть и теперь. Двери их были широко открыты для Маленького Билли. Он то купался в волнах сладчайших звуков или в потоке живой, интересной беседы, то погружался в океаны нежного женского поклонения, которое было ему иногда приятно, как теплая ванна. На краткий миг он забывал о бесчувственности своего сердца, о гнетущем хроническом недуге, который не поддавался ни объяснению, ни излечению врачей и с которым он постепенно свыкся, как свыкаются с глухотой, слепотой или с расстройством координации движений. Ведь это длилось почти пять лет! Но иногда, во сне, в часы благодетельного забвения, к нему возвращалась утраченная сердцем способность любить мать, сестру, друга. Так порой снится ночью слепцу, что он прозрел! От счастья Маленький Билли просыпался, возвращаясь к печальной действительности. Но мало-помалу он перестал обманываться даже во сне, ибо понял, что бесценный дар ему лишь снится! Изо всех сил он старался подольше не просыпаться в такие ночи — благословенные, памятные…

Но нигде Маленький Билли не чувствовал себя так хорошо, как в доме видных хирургов или врачей, которых очень интересовала его странная болезнь. Когда Маленькие Билли нашего мира болеют, великие хирурги и врачи (так же как великие музыканты и певцы) просто из сочувствия и любви к ним прилагают для облегчения их страданий гораздо больше усилий, чем делают это для коронованных властителей земли, которые платят им тысячи гиней за это и осыпают их почестями.

Из всех известных в Лондоне домов самым приятным был дом знаменитого скульптора Корнелиса, где Билли всегда был желанным гостем. В первый же день по прибытии его друзей Таффи и Лэрда в Лондон он повел их на музыкальный вечер к Корнелису.

Перед этим они пообедали втроем в уютном франко- итальянском ресторанчике около Лестер-сквера, где их накормили настоящим буйабессом (вообразите себе восторг Лэрда!), а кроме того, подали спагетти и жареного Цыпленка, что несравненно вкуснее, чем жареная дичь! Да еще и салат, причем Таффи разрешили приготовить его собственноручно. Покончив с едой, они тут же, не вставая с места, закурили, как в старые, добрые времена в Париже.

Обед показался очень приятным Таффи и Лэрду — ведь с ними снова их Маленький Билли. Он почти не изменился, все такой же приветливый, живой и сердечный, без тени чванства, как и был. А сколько интересного q совершенно незнакомых для них вещах рассказал он им! В свою очередь им тоже было о чем порассказать, однако о Париже они упомянули вскользь, боясь разбудить бог знает какие дремавшие в нем чувства!

Но минутами в разгару дружеской беседы с близкими друзьями Билли чувствовал себя снова во власти своего душевного недуга, который вонзался в его мозг как отравленная стрела. Он ловил себя на мысли, что Таффи раздобрел, стал суетлив и придает слишком важное значение всякой ерунде, а Лэрд! Какой никчемный, недалекий и тщеславный тупица! Как прожорливы оба, как багровеет их шея во время еды, как лоснятся лица! И как ему было бы безразлично, если бы их внезапно хватил удар и они свалились бездыханными под стол! Понимая, что подобные мысли лишь результат его болезни, остановить развитие которой он был не в силах, и ужасаясь своему лицемерию, он заставил себя быть подчеркнуто внимательным, любезным и ласковым с Таффи и Лэрдом и выглядел оживленным и веселым.

Вдруг он случайно увидел в зеркале свое отражение и проклял свой маленький рост и тщедушность; он показался себе жалким недоноском, каким-то заморышем по сравнению с геркулесом Таффи и молодцеватым Лэрдом. Несчастный, бездарный, захваленный дилетант, занимающийся пустячным ремеслом! Какое вообще имеют значение картины, хорошие или плохие, безразлично?! Ими интересуются лишь шалопаи, создающие их; дельцы, торгующие ими, да богачи, невежественные снобы, которые покупают их и развешивают по стенам своих салонов только оттого, что это модно!

Он подумал, что, если бы под столом находился динамитный патрон, грозящий вот-вот взорваться, он, зная об этом, не шевельнул бы пальцем, чтобы предотвратить гибель свою и своих товарищей. Пусть все летит к черту!

Он досадовал на все и вся, и это как будто подстегивало его; он говорил с таким блеском н живостью, был так изысканно остроумен, что Таффи с Лэрдом пришли в восторг; их друг переменился к лучшему благодаря успеху и жизненному опыту, они радовались его счастливому жребию, и в глубине их любящих и преданных сердец зашевелилось нечто похожее на зависть.

И вдруг, когда им подали десерт и между ними на краткий миг воцарилось молчание, они услышали, как какой-то иностранец, сидевший за соседним столом в шумной компании, сказал по-французски:

— Еще раз повторяю, я слышал ее — Ла Свенгали! Она пела «Impromptu» Шопена без слов, совершенно так, как его исполняют на рояле! Право!

— Шутник! Здорово выдумывает! — сказал другой; тут завязался общий, очень громкий разговор, за которым ничего нельзя было разобрать.

— Свенгали! Как странно слышать снова это имя! Хотел бы я знать, что сталось с нашим Свенгали? — заметил Таффи.

— Помнится, он ведь тоже играл иногда «Impromptu» Шопена, — сказал Билли, — какое странное совпадение!

Совпадений в ту ночь было много, как выяснилось в дальнейшем, — целый ливень!

Итак, наши три друга выпили кофе с ликером, сели в кеб и отправились к Корнелису.

Сэр Луи Корнелис, как всем известно, живет на Камден-хилле, в роскошном особняке. В доме множество окон, и в которое бы он ни поглядел, перед ним открывается чудесный вид на окружающий парк. Несмотря на свои восемьдесят лет, сэр Корцелис трудолюбив, как и прежде, рука его не утеряла своей уверенности. Но он больше не устраивает тех блестящих приемов, которые создали этому знаменитому скульптору громкую славу гостеприимнейшего хозяину.

После смерти красавицы жены он, уйдя от света, замкнулся в своем одиночестве и не выходит из дому. Он бывает только в Королевской академии, когда это необходимо, да раз в год на обеде во дворце у королевы.

Но в шестидесятые годы все было иначе. Его дом считался самым веселым, самым блестящим домом в Лондоне, и двери его были широко открыты для гостей в любое время года. Не было хлебосольнее хозяина, чем сэр Корнелис, как не было хозяек более неотразимых, чем его жена и прелестные дочери, и если музыка бывает изумительной, то именно такую вы слушали в его доме субботними вечерами в разгаре лондонского сезона, когда залетные певчие птицы прилетают к нам из чужих стран.

Таффи с Лэрдом под предводительством Маленького Билли ехали в «Мичлен-Лодж» впервые и попали на один из самых блестящих вечеров. В дверях большого концертного зала их встретили высокий представительный человек с чудесными глазами, с седой бородой, в маленькой бархатной ермолке и греческая матрона, такая величественная и красивая, так роскошно одетая, что они чуть было не распростерлись перед ней ниц, как перед какой-то сказочной владычицей Востока. По-видимому, только ее сердечное, простое и ласковое приветствие удержало их от этого.