Гилберт Честертон - Перелетный кабак Страница 35

Наконец они достигли места, где холм вздымался к небу лесистым конусом, вздымая вместе с собою деревья. Здесь Пэмп остановился и взобрался по склону к корням огромного, но низкого бука, чьи сучья распростерлись на четыре стороны света, словно гигантские щупальца. Наверху, между ними, было дупло, подобное чаше, и Хэмфри Пэмп Пэбблсвикский внезапно исчез в нем.

Появившись снова, он учтиво спустил веревочную лестницу, чтобы спутники его могли взобраться, но капитан схватился за большой сук и полез наверх не хуже шимпанзе. Когда все уселись в дупле удобно, как в кресле, Хэмфри Пэмп спустился сам за нехитрыми припасами. Пес по-прежнему спал в автомобиле.

– Наверно, твой старый приют, – сказал капитан. – Ты здесь совсем как дома.

– А я и дома, – отвечал Пэмп. – Мой дом там, где вывеска. – И он воткнул алую с синим вывеску среди грибов, словно приглашая прохожего взобраться на дерево за ромом.

Дерево росло на самой вершине, и отсюда была видна вся окрестность, по которой вилась серебристая речка дороги. Путников охватило такое возбуждение, что им казалось, будто звезды обожгут их.

– Дорога эта, – сказал Дэлрой, – напоминает мне о песнях, которые вы обещали написать. Закусим, Хэмп, и за работу.

Хэмфри повесил на ветку автомобильный фонарь и при свете его разлил ром и раздал сыр.

– Как хорошо! – воскликнул Дориан Уимпол. – Да мне совсем удобно! В жизни такого не бывало! А у сыра просто ангельский вкус.

– Это сыр-пилигрим, – отвечал Дэлрой, – или сыр-крестоносец. Это отважный, боевой сыр, сыр всех сыров, высший сыр мироздания, как выразился мой земляк Йейтс[89] о чем-то совсем другом. Просто быть не может, чтобы его сделали из молока такой трусливой твари, как корова. Наверное, – раздумчиво прибавил он, – наверное, не подойдет гипотеза, что для него доили быка. Ученые сочтут это кельтской легендой, со всей ее сумрачной прелестью… Нет, мы обязаны им той корове из Денсмора, чьи рога подобны слоновьим бивням. Эта корова так свирепа, что один из храбрейших рыцарей сразился с ней. Неплох и ром. Я заслужил его, заслужил смирением. Почти целый месяц я уподоблялся зверям полевым и ходил на четвереньках, как трезвенник. Хэмп, пусти по кругу бутылку, то есть бочонок, и мы почитаем стихи, которые ты так любишь. Все они называются одинаково и очень красиво: «Изыскание о геологических, исторических, агрономических, психологических, физических, нравственных, духовных и богословских причинах, вызвавших к жизни двойные, тройные, четверные и прочие петли английских дорог, проведенное в дупле дерева специальной тайной комиссией, состоящей из неподкупных экспертов, которым поручено сделать обстоятельный доклад псу Квудлу. Боже храни короля». – Проговорив все это с поразительной быстротой, он прибавил: – Я задаю вам нужную ноту. Лирический тон.

Несмотря на свою диковатую веселость Дэлрой по-прежнему казался поэту рассеянным, словно он думал о чем-то другом, гораздо более важном. Он был в творческом трансе; и Хэмфри Пэмп, знавший его, как себя, понимал, что занят он не стихами. Многие нынешние моралисты назвали бы такое творчество разрушительным. На свою беду, капитан Дэлрой был человеком действия, в чем убедился капитан Даусон, когда внезапно стал ярко-зеленым. Он очень любил сочинять стихи, но ни поэма, ни песня не давали ему такой радости, как безрассудный поступок.

Поэтому и случилось, что его стихи о дорогах носили следы торопливой небрежности, тогда как Дориан, человек иного склада, впитывающий, а не извергающий впечатления, утолил в этом гнезде свою любовь к прекрасному и был намного серьезней и проще, чем до сей поры. Вот стихи Патрика:

Я слышал, Гай из Уорика, [*]Тот, что смирил БыкаИ Вепря дикого свалилУдаром кулака, –Однажды Змея в тыщу мильПрикончил на досуге:И корчился сраженный Гад –Туда-сюда, вперед-назад –С тех пор и вьются, говорят,Дороги все в округе…Я б мог побиться об заклад,Что дело здесь не в том,А перекручены пути,Чтоб нас с тобой, как ни крути,В чудесный город привести –В веселый Кругвертон!

Я слышал, Робин-Весельчак,Резвящийся в лесах(Хозяин фразы-Вальтер Скотт,Но он на небесах), –Так вот, лукавый дух ночнойПодстраивает шутки:Влюбленных водит под лунойДорогой путаной, кружной…Но нет, не властны надо мнойТакие предрассудки!А в Кругвертоне – рай земной,Порядок и закон;И вьются, кружатся пути,Мечтая (Теннисон, прости!)Всех праведников привестиВ счастливый Кругвертон!

Я слышал, Мерлин-чародейПустил дороги вкось,Чтоб славным рыцарямГрааль Найти не удалось:Чтоб вечно путь их вел назад,К родному Камелоту…Но в «Дейли Мейл» вам объяснят,Что это ненаучный взгляд,И скажет всякий демократ:В нем смысла-ни на йоту.А в Кругвертоне – мир да лад.И нет сомненья в том,Что тысячи кривых дорог,Спеша на запад и восток,Заветный ищут уголок –Тот самый Кругвертон!

Патрик Дэлрой облегчил душу, взревев напоследок, выпил стакан моряцкого вина, беспокойно заерзал на локте и поглядел вверх пейзажа, туда, где лежал Лондон.

Дориан Уимпол пил золотой ром, и звездный свет, и запах лесов. Хотя стихи у него тоже были веселые, он прочитал их серьезнее, чем думал:

Когда еще латинский меч наш край не покорил, [*]Дорогу первую в стране пьянчуга проторил:Вовсю кружил он и петлял, разгорячен пирушкой,А вслед помещик поспешал и пастор с верным служкой…Таким блажным, кружным путем и мы, не помню с кем,Вдоль побережья наобум шагали в Бирмингем.

Мне Бонапарт не делал зла; помещик – тот был зол!И все-таки с французом сражаться я пошел,Чтоб не посмел никто спрямить – на севере ль, на юге –Дорогу нашу, славный путь английского пьянчуги.Тот вольный путь, окольный путь, которым – вот так вид! –Мы шли под мухой в Ливерпуль по мосту через Твид.

Да, пьянство – грех, но был прощен тот первый сумасброд,Недаром по его следам боярышник цветет.Он песни дикие орал, он ночь проспал в кювете,Но роза дикая над ним склонилась на рассвете…Да будет Бог и к нам не строг, хоть шаг наш был нетверд,Когда из Дувра через Гулль брели мы в Девонпорт.

Прогулки эти нам, друзья, уж больше не к лицу:Негоже старцу повторять, что с рук сошло юнцу.Но ясен взгляд, и на закат еще ведет дорога,В тот кабачок, где тетка Смерть кивает нам с порога;И есть о чем потолковать, и есть на что взглянуть –Покуда приведет нас в рай окольный этот путь.

– А ты уже кончил, Хэмп? – спросил Дэлрой кабатчика, который старательно писал при свете фонаря.

– Да, – отвечал тот. – Но мне хуже, чем вам. Понимаешь, я знаю, почему дорога вьется. – И он стал читать на одной ноте:

Сперва налево гнется путь,Каменоломню обогнуть,Потом бежит дугой, дугойНаправо от собаки злой,Потом налево-просто так,Чтоб в мокрый не попасть овраг,И вновь направо, потомуЧто обогнуть пришлось емуИ обойти издалекаПоместье одного князька,От смерти коего идетУже семьсот десятый год.И снова влево – от могил,Где дух священника бродил,Пока не встретили егоМертвецки пьяным в Калао.И вновь направо поворот,Чтоб нам не миновать ворот«Короны и ведра» – кабакСей несомненно знает всяк.Опять налево-справа жилСэр Грегори, и разрешил,Рассудку не желая внять,Цыганам табор основать.Они бедны, но не честны,И обойти мы их должны.И вновь направо – от болот,Где ведьмы позапрошлый год,На полисмена налетев,Избили, догола раздев,О бедный, бедный полисмен!И влево, мимо Тоби-лен,И вправо, мимо той сосны,Откуда столб и лес видны,А в том лесу, в тени ветвей,Дорога лучше и прямей.Как доктор Лав мне рассказал(Он вашу тетушку знавал,Дражайший Уимпол. Много книгНа наш он перевел язык,И сам ученый град ОксфордЕго твореньями был горд),Как доктор Лав мне говорил,Сквозь лес дорогу проложилСтроитель-римлянин – и вотОна прямее здесь идет.Но кончен лес, и снова путьСпешит налево завернутьОт рощи, где в глухую ночьПомещичью однажды дочьЧуть не повесили. ОнаЛишь тем осталась спасена,Что жаль веревки стало им,Ночным разбойникам лихим.И вновь направо вьется путь,Чтоб рощу вязов обогнуть,И вновь налево… [*]

– Нет! Нет! Нет! Хэмп! Хэмп! Хэмп! – в ужасе заорал Дэлрой. – Остановись! Не будь ученым, Хэмп, оставь место сказке. Сколько там еще, много?

– Да, – сурово отвечал Пэмп. – Немало.

– И все правда? – с интересом спросил Дориан Уимпол.

– Да, – улыбнулся Пэмп, – все правда.