Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола Страница 36

«Я убил одну и позволил убить другую…» — думал он; как будто чей-то неземной голос подсказал ему эту фразу, и он повторял и повторял ее про себя.

Барон растерянно оглядывался вокруг, не в силах двинуться с места; не было на свете человека, с кем он мог бы поделиться тем, что только что узнал; и в полном отчаянии Арман протянул к небу молитвенно сложенные руки:

— О, Боже мой! Боже! Что же делать?

Едва он произнес эти несколько слов, как лакей вдруг пребольно шлепнул его по пальцам.

— Это что еще такое? — возмутился слуга. — Вы перебегаете к врагу при первой же опасности? Это недостойно ни француза, ни дворянина!

— А-а, Сатана, так это ты…

— Да, я.

— Кто тебя звал, холоп?

— Как кто? Ты ведь хотел знать историю госпожи Дилуа и маркизы.

— Ты отказался рассказывать мне о них.

— Вовсе нет; я только отложил свою повесть на неделю, которая уже прошла.

— Значит, я валяюсь здесь…

— Уже двое суток.

— А что с Генриеттой?

— Не торопись, хозяин. Ты все узнаешь, но в свое время{95}.

— Неужели Феликс убил бедняжку?

— Если бы он ее убил, то поступил бы разумно — оба избавились бы от мучений; особенно Генриетта, в глубине души она уже устала от роли, которую продолжала играть из самолюбия.

— Как ты можешь такое говорить? Она дышала любовью, которая никому и не снилась!

— Э, нет, хозяин! Она уже не любила Леона и, по правде говоря, не любила его никогда.

— Ты, нечистый, готов облить грязью все что угодно!

— Вовсе нет, и объясню почему: Генриетта обожала не Леона, а любовь, которую к нему испытывала. Этот юноша встретился ей как раз вовремя, когда ее душа готова была распахнуться, вот он и стал воплощением ее прекрасных грез; он оказался рядом тогда, когда ее сердце пылало желанием сплестись с кем угодно, лишь бы найти опору. Но Леон вряд ли был достоин той страсти, которую породил; я очень сомневаюсь, что он понял бы ее, если бы только оказался способен осознать всю силу этой любви. Леон давно забыл и думать о Генриетте, считая ее умершей; он женился, обзавелся парочкой отпрысков, которых назвал Нини и Лоло, потихоньку лысеет и быстро наращивает брюшко; он не прочь пропустить пару стопочек и вздремнуть после обеда; совсем недавно он полностью обанкротился и потерял все свое состояние. Если бы Генриетте позволили ввериться Леону, она настрадалась бы куда больше, чем в могиле, ибо в могиле умерли бы только ее надежды на неземное счастье, а в жизни ей пришлось бы пережить утрату всех самых святых чаяний и веры в любовь{96}.

В голосе Сатаны послышалась горечь, и Луицци пристально всмотрелся в него, словно захотел проникнуть в самые сокровенные мысли демона:

— Ты считаешь несчастьем — потерять веру и надежду?

— То было бы бедой для Генриетты — вот и все, что я имел в виду. Терпеть не могу общие теории, из которых выводят абсолютные принципы, — они так же хороши, как униформа. Это все равно что ты судил бы о маркизе дю Валь по поведению госпожи Бюре — ведь обе они отдались мужчине после пары часиков общения…

— О, кстати! Так правда, что Люси умерла? И газета не врет?

— Нет. Все верно.

— И это я убил ее?

— Ты спустил курок заряженного ружья.

— Она была в незавидном положении?

— О, в весьма и весьма незавидном! — ухмыльнулся Сатана. — Я кое-что расскажу тебе, и тогда суди сам…

— О, только не сейчас, — простонал Луицци, — только не этим вечером. Как-нибудь потом…

— Нет, барон, ты меня выслушаешь, ведь я предупреждал; раз уж ты требовал откровенности, то, будь милостив, терпи до конца.

— Знаю, но неужели нельзя увильнуть от этой обязанности?

— Ну, если ты дашь мне несколько монеток из того кошелька…

— По месяцу моей жизни?

— О нет! Из-за такой мелочи я не стану лишать тебя удовольствия послушать рассказ о причиненном тобою же зле.

— Ты же видишь, нечисть, у меня нет сил слушать.

— Я дам тебе их, сколько захочешь.

— Я накроюсь подушкой, я заткну уши!

— Это для меня не преграда.

— Умолкни, Сатана, умоляю; я готов слушать твои душещипательные истории, но только не сейчас.

— А что толку говорить, когда раны зарубцуются и сердце оправится от удара? Рассказ имеет смысл, пока один страдает, а другой лечит. Я что, раб тебе и должен повиноваться беспрекословно? Разве ты не знаешь, что тот, кто нанимает убийцу, сам оказывается в его власти? Ты купил услуги Дьявола, а потому принадлежишь ему!

Произнеся эти слова, Сатана, чей облик несколько затерялся в полумраке комнаты, вдруг приобрел черты властителя ада и улыбнулся той прекрасной и пугающей улыбкой, что вызывает сожаление у самого Господа Бога, напоминая о прошлом величии милого и нежно любимого ангела, которого он был вынужден наказать и который оставил в его божественной душе незаживающую рану от невозможности когда-нибудь даровать ему прощение.

Жалкий и дрожащий Луицци не вынес этой улыбки; она ввинчивалась ему в сердце, словно зазубренный шуруп, разрывающий плоть при вращении.

— Смилуйся, — всхлипнул он, — я выслушаю тебя, когда захочешь.

— Хорошо, но учти — момент я выберу сам. А что ты мне за это дашь?

— Месяц моей жизни.

Дьявол расхохотался:

— Ты, верно, уверен, что в твоей мошне полно монет, раз так гордо кидаешься ими.

— Боже! Боже мой! — возопил Луицци, шаря под подушкой в поисках своей жизненной кассы.

Найденный кошелек показался ему почти пустым.

— Что, я так близок к смерти?

— Э-э, насчет будущего мы не договаривались, а потому мне нечего тебе ответить! Вот о прошлом… О прошлом я расскажу с удовольствием.

И совершенно непринужденным тоном он начал:

— Госпожа дю Валь, которую ты угробил…

— Ну хватит, довольно… — простонал Луицци.

Ужасный вихрь закружился в голове Луицци, кровь стучала в висках, бледные, изможденные призраки толпились вокруг него. Рассудок покидал барона, но страх перед безумием пока еще был сильнее страха перед смертью, и он выдохнул:

— Ладно, бери, только оставь меня в покое.

Дьявол схватил кошелек и открыл его; Луицци, увидев поспешность Сатаны, хотел было вырвать обратно драгоценные монеты, но не смог и пошевелиться; он видел, как пальцы Сатаны скользнули внутрь и вытянули одну монетку. В ту же секунду ледяной холод объял сердце Армана, жизнь его остановилась, и больше он ничего не чувствовал.

Пробило три часа.

II

ДИЛИЖАНС

Возвращение к жизни

Пробило три часа; Луицци почувствовал, как его дернули за ногу и грубый мужицкий голос рявкнул:

— Эй ты, быстро давай в экипаж!

Луицци проснулся в какой-то убогой комнатушке; он спрыгнул с кровати, ощущая себя совершенно здоровым и полным сил. Барон растерянно оглянулся: его кошелек и колокольчик лежали на столе; но где он? Почему его будят? Он открыл окошко. Стояла холодная ночь. В просторном дворе запрягали дилижанс. К Арману вернулись воспоминания, и прежде всего о новой сделке с Дьяволом. Он понял, что находится не у господина Бюре и не в Тулузе. Зима еще продолжалась, но та ли зима? Или минуло уже много зим?

Луицци взял огарок свечи, который ему только что принесли, и первым делом всмотрелся в маленькое зеркальце, висевшее на гвозде над небольшим комодом из орехового дерева. Его лицо почти не изменилось, если не считать отросших бакенбардов. «Сколько же времени отнял у меня Дьявол?» — подумал Луицци.

— Быстрее, быстрее! Все в экипаж! — крикнул тот же человек, который разбудил Армана.

Затем он снова появился на пороге:

— Как? Вы еще не одеты? Вы же торопились больше всех! Даю вам пять минут: не будете готовы — пеняйте на себя.

Луицци машинально оделся; он прекрасно отдавал себе отчет, что в его жизни произошел какой-то необъяснимый разрыв, но инстинктивно понимал, что не должен выказывать удивления. Вошедший слуга подхватил саквояж Луицци; барон последовал за ним, пообещав себе внимательно наблюдать за происходящим и действовать смотря по обстановке. В непроглядной темноте Луицци, поднимаясь в дилижанс, заметил только, что в нем находились еще двое мужчин и одна женщина; все так укутались в шали и одеяла, что было непонятно, чем они дышат.

В ту пору еще было принято спать в дороге, это считалось так же естественным, как теперь — пообедать в пути{97}. Едва пассажиры расселись по местам, как подали сигнал к отправлению. Сегодня привыкшие к путешествиям люди мало переживают, если приходится прерывать обед — они дожевывают на ходу, а десерт рассовывают по карманам; тогда же опытные путники могли, не просыпаясь, встать и перенести свой сон в карету, чтобы продолжить его в пути. Для Луицци это было благом, ибо давало ему возможность спокойно поразмыслить.