Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7 Страница 36

– Но пока вы живы, – продолжал он, – всё должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведовании. А мужиков отпустить на волю…

– Не бывать этому! – пылко воскликнула Бережкова. – Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше, останется: это всё им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфинька! Где ты? Иди сюда!

– Здесь, здесь, сейчас! – отозвался звонкий голос Марфиньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела, то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.

– Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты?

Марфинька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.

Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфиньки, взял ее за руки.

– Скажи, Марфинька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, – спросил он, – может быть, в другой город?

– Ах, сохрани Боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!..

– Вон кто, бабушка! – сказал Райский, смеясь.

164

Марфинька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.

– Ведь у меня тут всё: сад и грядки, цветы… А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно – ни за что…

– Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.

– Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? – бросилась она ласкаться к бабушке.

– Отстань! – сердито оттолкнула ее бабушка.

– Ты не хотела бы, Марфинька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?

– Нет, ни за что! – качая головой, решительно сказала она. – Бросить цветник, мои комнатки… как это можно!

– И Верочка тоже?

– Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом…

– Она любит его?

– Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут – мы обе умрем.

– Ну, так вы никогда не уедете отсюда, – прибавил Райский, – вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфинька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.

– Слава Богу: зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?

– Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине – и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! – передразнил он ее.

– Ах, вы злой! – сказала она. – Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы всё подслушали!

– Ну, так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок всё это, да?

– Да… братец… – весело сказала она и потянулась было к нему.

– Не сметь! – горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфинька села на свое место.

– Бесстыдница! – укоряла она Марфиньку. – Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов сказать с ним, и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та – гордая!

Марфинька надулась.

165

– Сами же давеча… сказали, – говорила она сердито, – что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может всё подарить.

– Это логично! Против этого спорить нельзя, – одобрял Райский. – Итак, решено: это всё ваше, я у вас гость…

– Не бери! – повелительно сказала бабушка. – Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение.

– Не хочу, братец, не надо… – начала она с иронией повторять и засмеялась. – Не надо, так не надо! – прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.

– Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, – продолжал Райский. – Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?

– Я садик возьму! – шепнула она, – только бабушке не го-во-ри-те… – досказала она движениями губ, без слов.

– А кружева, белье, серебро? – говорил он вполголоса.

– Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть… У нас всё по-деревенски.

– А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?

– Чашки возьму, – шептала она, – и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку… – со вздохом прибавила она.

– Ну, весь дом – пожалуйста, Марфинька, милая сестра…

Марфинька поглядела на бабушку, потом, украдкой, утвердительно кивнула ему.

– Ты любишь меня? да?

– Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким…

– Каким же?

– Таким румяным, не задумчивым, а веселым; вы будто всё шалите да бегаете…

– Я ведь такой иногда бываю.

Она недоверчиво покосилась на него и покачала головой.

– Так возьмешь домик? – спросил он.

166

– Возьму, только чтоб и Верочка старый дом согласилась взять. А то одной стыдно: бабушка браниться станет.

– Ну, вот и кончено! – громко и весело сказал он, – милая сестра! Ты не гордая, не в бабушку!

Он поцеловал ее в лоб.

– Что кончено? – вдруг спросила бабушка. – Ты приняла? Кто тебе позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам не приказчица досталась.

Она выложила перед ним бумаги и книги.

– Вот четыреста шестьдесят три рубля денег – это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью – всё есть.

– Бабушка!

– Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! – сказала она, отворив дверь в девичью.

Через четверть часа вошел в комнату, боком, пожилой, лет сорока пяти мужик, сложенный плотно, будто из одних широких костей, и оттого казавшийся толстым, хотя жиру у него не было ни золотника.

Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.

Мысленная работа совершается у него тяжело: когда он старается выговорить свою мысль, то помогает себе бровями, складками на лбу и отчасти указательным пальцем.

Он острижен в скобку, бороду бреет редко, и у него на губах и на подбородке почти всегда торчит щетина.

– Вот помещик приехал! – сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского, то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.

– Ты теперь приходи к нему с докладом, – говорила бабушка, – он сам будет управлять имением.

167

Савелий опять оборотился вполовину к Райскому и исподлобья, но немного поживее, поглядел на него.

– Слушаю! – расстановочно произнес он, и брови поднялись медленно.

– Бабушка! – удерживал полушутя-полусерьезно Райский.

– Внучек! – холодно отозвалась она.

Райский вздохнул.

– Что изволите приказать? – тихо спросил Савелий, не поднимая глаз. Райский молчал и думал, что бы приказать ему.

– Чудесно! Вот что, – живо сказал он. – Ты знаешь какого-нибудь чиновника в палате, который бы мог написать бумагу о передаче имения?

– Гаврила Иванович Мешечников пишет все бумаги нам, – произнес он не вдруг, а подумавши.

– Ну, так попроси его сюда!

– Слушаю! – потупившись отвечал Савелий и медленно, задумчиво поворотившись, пошел вон.

– Какой задумчивый этот Савелий! – сказал Райский, провожая его глазами.

– Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела делает: хлеб продает, деньги получает, – честный, распорядительный: да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? – спросила бабушка, помолчав.

– Ведь это мое? – сказал он, обводя рукой кругом себя, – вы не хотите ничего брать и запрещаете внукам…

– Ну, пусть и будет твое! – возразила она. – Зачем же отпускать на волю, дарить?

– Надо же что-нибудь делать! Я уеду отсюда, вы управлять не хотите: надо устроить…

– Зачем уезжать: я думала, что ты совсем приехал. Будет тебе мыкаться! Женись и живи. А то хорошо устройство: отдать тысяч на тридцать всякого добра!

Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не знала, что делать с собой. Она хотела только попугать Райского – и вдруг он принял это серьезно.