Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь Страница 36

И одна мысль, как молния, рассеяла мое недоумение. «Самоотверженная мученица, издавна привыкшая к своей мрачной темнице среди старых стен, не была ли она внезапно охвачена таинственным ужасом, паникой, царящей в пустынности этих угрюмых извилистых скал?» Несомненно, она находилась во власти ужасных чар, ее ум мутился.

У наших ног со всех сторон открывались мрачные виды под ослепительными лучами солнца. Цепь скал лежала перед нами до последней вершины во всей своей печальной наготе; она высилась, как чудовищная груда гигантских бесформенных предметов, сохранившаяся к ужасу людей как свидетельство первобытного титанического творчества. Поверженные башни, пробитые стены, опрокинутые цитадели, обрушивающиеся купола, разрушенные колоннады, изувеченные колоссы, остовы кораблей, крупы чудовищ, скелеты титанов — чудовищная громада рисовала все, что есть громадного и трагического, своими выпуклостями и расщелинами. В прозрачности далей я ясно различал малейшее очертание скалы, на которую Виоланта указала мне в окно своим творческим жестом, словно она лежала передо мной в бесконечно увеличенном виде. Наиболее далекие вершины вырисовывались в небе с такой же резкой отчетливостью, как лежавшие перед нами осыпавшиеся края кратера, ярко освещенные солнцем. Кратер, подобно громадной разверзшейся пасти, открывал свой круглый головокружительный провал. Частью серый, как пепел, частью красный, как ржавчина, он пересекался местами длинными полосами белыми и блестящими, как соль, которые вода, собравшаяся на дне, отражала в своей металлической неподвижности. А напротив нас, подобно окаменевшему стаду, висело над пропастью Секли — одинокое селение, где с незапамятных времен маленький трудолюбивый народ занимается выделкой струн для музыкальных инструментов.

— Вы устали, — сказал я моей спутнице, стараясь привлечь ее к скале, которая могла заслонить от нее вид на пропасти и вернуть ей сознание устойчивости. — Вы устали, Анатолиа, эта усталость вам непривычна, и этот вид, быть может, несколько пугает вас… Прислонитесь к скале и закройте на несколько минут глаза. Я останусь возле вас. Вот моя рука. Я сумею свести вас вниз. Закройте же глаза…

Она снова попыталась улыбнуться мне.

— Нет, нет, Клавдио, — сказала она, — не беспокойтесь.

Потом, помолчав, она произнесла каким-то таинственным, изменившимся голосом.

— Это не то… Если я закрою глаза, быть может, я снова увижу…

Мое сердце трепетало от какого-то неведомого волнения. Лицо Анатолии снова приняло хотя и грустное, но спокойное выражение, и во всем ее существе выражалась твердая воля подавить свое страдание, и все-таки в силу каких-то неясных сопоставлений мне вспомнились внезапная тревога Антонелло, его беспокойство, служившее ему неизменным предупреждением, предвидения, мелькавшие в его бледных глазах.

— Вы поняли? — спросил я, беря ее за руку, стоя прислонившись к скале рядом с ней. — Вы поняли, что одну вас сердце мое избрало подругой в тот вечер, когда ваш отец поцеловал мою голову в знак согласия? Вы встали и вышли из комнаты, легкая, как дуновение, и не знаю почему, мне казалось, что ваше лицо орошено слезами… Скажите, Анатолиа, скажите мне, вы плакали, вам дорога была моя мечта?

Она не отвечала, но, держа ее за руку, я ощущал, как чистейшая кровь ее сердца притекала к концам ее пальцев.

— В тот вечер, — продолжал я, желая опьянить ее надеждой, — возвращаясь в Ребурсу, я увидел, как над одной из моих старых башен заблистала звезда; и так велика была уверенность, влитая в мою душу вашим присутствием, что я принял эту случайность за Божественное указание. С тех пор в ее сиянии я вижу два образа… Вы знаете, чей другой. Я слышу еще первые слова, с которыми вы обратились ко мне при встрече, слова незабвенные: «Ее душа великой доброты». И весь день образ, вызванный вами, не отходил от нас, как бы указывая мне свой выбор. И в недалеком будущем она сама проводит вас до порога жилища, некогда озаренного ее улыбкой, а теперь пустынного… Взгляните туда!

Она взглянула на далекие башни Ребурсы в глубокой долине, на которую нависшие облака отбрасывали широкие круги тени, потом она медленно перевела свой взгляд на Тридженто, и на лице ее отразилась мучительная душевная борьба. Она покачала головой и отняла свою руку от моей.

— Счастье не суждено мне, — произнесла она печальным, но твердым голосом, устремив свои взоры на сад своей скорби, на обиталище своей муки. — Я, как и Массимилла, посвятила себя, и мой обет ненарушим, как и ее. И это не только добровольный поступок, Клавдио. Я сознаю теперь, что эта жертва необходима, и я не могу отказаться от нее. Сейчас, когда вы предложили мне подняться с вами на вершину, вы слышали мой ответ. Вы видели, как легко казалось мне сначала подниматься вместе с вами, опираясь на вашу руку. Но затем… я не могла идти дальше, мы не достигли вершины. Видите: я стою, прикованная к скале. Вы предлагаете мне дар, всю цену которого вы не сознаете так хорошо, как сознаю ее я, и вот я подавлена тяжкой печалью, гнета которой я боюсь не выдержать, я, никогда не боявшаяся страданий!

Я не смел ни прервать ее, ни прикоснуться к ней. Мной овладел какой-то религиозный трепет. Я был охвачен волнением, еще более сильным, чем в тот торжественный вечер, и, даже не оборачиваясь к ней, я ощущал рядом с собой трепет чего-то бесконечно великого и таинственного, подобно изображению божеств, скрытых под покрывалами в святилище храмов. Ее голос звучал почти возле моего уха, и в то же время он доносился до меня из бесконечной дали. Она произносила простые слова, но они зарождались на вершинах жизни, достигая которых человеческая душа преображается в идеальную Красоту.

— Взгляните туда! Взгляните на дом, где с первого же дня мы встретили вас, как брата, где отец наш приветствовал в вас сына, где вы нашли нетронутой память о ваших дорогих умерших. Посмотрите, как он кажется далеко. А между тем я чувствую себя связанной с ним тысячью невидимых нитей крепче всяких цепей. Мне кажется, что даже отсюда жизнь моя всецело слита с проблесками жизни, слабо тлеющей там… Ах, быть может, вы не понимаете этого! Но подумайте, Клавдио, о жестокостях судьбы, грозящих нам, подумайте о несчастной безумной матери, об измученном и подавленном горем старце, о брате — об этой жертве, непрестанно трепещущей на краю безумия, и о другом, которому грозит та же кара, и об ужасе заражения, об одиночестве, тоске… Ах, нет, вы не можете понять! С первого же дня я боялась огорчить вас, я старалась оградить вас от жесточайших печалей, скрыть от вас сильнейшие скорби, я старалась всегда стоять между вами и нашим страданием… Редко, быть может, даже ни разу, вы не дышали истинной печалью нашего дома. Мы ходили с вами по саду, среди цветов, которые мы снова полюбили для вас, и в этом заброшенном саду вам удалось воскресить некоторые умершие мечты… Но подумайте о наших тайных муках! Вы не можете этого видеть, но я отсюда вижу все, что происходит там, позади стен, словно они из стекла, и я стою, прислонившись к ним лицом. Можно подумать, что жизнь за ними замерла. Отец и сын сидят, запершись в одной комнате; они не решаются выйти, не решаются заговорить, прислушиваются к малейшему шуму, увеличивая страдания друг друга, и оба бессильно ждут моего возвращения, насторожившись, с надеждой различить шум моих шагов и мой голос. А она вне себя, она ищет меня по всем коридорам, по всем комнатам, громко зовет меня, останавливается перед запертой дверью, прислушивается или стучит, и две несчастные души слышат ее громкое дыхание, вздрагивают при каждом ударе и беспомощно смотрят друг на друга — с каким мучением, о Боже!

Невольным движением она поднесла руки к вискам, как бы стараясь сдержать боль, и, отделившись от скалы, подалась вперед к далекому жилищу скорби. И в течение нескольких мгновений с сердцем, охваченным тоскою, я тоже стоял, наклонившись над пропастью, не спуская взгляда с далекого жилища, где томились эти души.

— Подумайте, — продолжала она разбитым голосом, — подумайте, Клавдио, что станется с ними, если меня не будет, если я покину их! Даже, уходя ненадолго, я испытываю какое-то сожаление и раскаяние. Каждый раз, когда, уходя, я переступаю порог, мрачное предчувствие сжимает мне сердце, и мне чудится, что, вернувшись, я найду дом, полный слез и криков…

Неудержимая дрожь потрясала ее всю, и глаза расширились, как бы созерцая что-то ужасное.

— Антонелло… — пролепетала она.

И несколько мгновений она не могла произнести ни слова.

Я смотрел на нее с невыразимой тоской, моя душа страдала от судорожных подергиваний ее губ. Ужасное видение, мелькнувшее перед ее глазами, предстало передо мной, и я увидел бледное худое лицо Антонелло, его быстрое помаргиванье, скорбную улыбку, неуверенные движения и приливы ужаса, внезапно охватывающие и потрясающие, как гибкий тростник, его длинное худое тело.