Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость Страница 36

— Очень удобно, — пояснила Норина. — Наверное, целая куча таких вот приезжает к нам для этого дела из-за границы. Родила в Париже, и концы в воду… По-моему, она монашка, ну, не такая, как у нас во Франции, но, видать, из тех ханжей-сектанток, что живут общиной. Она головы от молитвенника не подымает.

— Во всяком случае, — убежденно сказала Виктория, — Эми вполне порядочная женщина, некрасивая, но зато вежливая и не сплетница.

Обе умолкли, вошла Эми. С вполне понятным любопытством Матье приглядывался к англичанке. Да, загадочная особа была эта дылда; казалось, никак не созданная для любовных утех, настоящая доска, желтая, сухая и жесткая, она уже не первый раз приезжала во Францию опрастываться между двумя пароходными рейсами… Какую черствую душу надо иметь, чтобы бросить на чужбине своего ребенка, не вспомнить о нем и в час отъезда! Она даже не кинула взгляда на комнату, где только что страдала: просто зашла за своим легким чемоданчиком, но Виктория и Норина расчувствовались и непременно захотели ее поцеловать.

— Ну, будьте здоровы, — сказала Норина, — счастливый вам путь.

Англичанка подставила щеку цветущей свежей девушке и сама с видом оскорбленной невинности коснулась губами ее волос.

— Yes, да, да, хорошо… и вы тоже…

— Не забывайте нас, до скорого свидания! — не подумав, брякнула Виктория, звонко расцеловав англичанку в обе щеки.

На этот раз Эми слабо улыбнулась, но не ответила ни слова. Потом, ни разу не оглянувшись, она уверенным шагом направилась к двери, а оторопевшая Виктория крикнула ей вслед:

— Подождите! Ну и голова у меня! Совсем забыла сказать, что мадемуазель Розина хочет с вами проститься! Скорее идемте к ней!

Оставшись наедине с Матье, Норина полным достоинства жестом натянула на себя простыню, соскользнувшую с плеч, когда она прощалась с Эми, и вновь принялась болтать:

— Так вот, я начала вам рассказывать о мадемуазель Розине, сама я знаю все от Виктории. История ее не из веселых… Можете себе представить, она дочь богатого ювелира… Конечно, фамилия нам неизвестна, и даже в каком районе у них магазин, мы тоже не знаем. Ей только что исполнилось восемнадцать, у нее есть пятнадцатилетний брат, а отцу сорок четыре года… Вы сейчас поймете, зачем я об этом говорю… Когда ювелир овдовел, знаете, кем он решил заменить покойницу-жену? И двух месяцев не прошло после похорон, как он однажды ночью преспокойно улегся к своей дочке в постель. Каково? По-моему, это уж слишком! У бедняков иногда такое случается, я сама знаю у нас в квартале две-три семьи, где такое бывало. Но чтобы у буржуа! У людей денежных, которые могут себе позволить купить хоть десяток женщин! И знаете, что я вам скажу, — мне даже не столько противен отец, сколько дочь, которая соглашается… Но если говорить о мадемуазель Розине — она такая кроткая, такая вежливая, что, наверное, просто побоялась своего папеньку обидеть. Тем хуже, черт возьми! Оба и влипли. Ее сюда как в тюрьму заточили, никто ее не навещает и, уж конечно, позаботились заранее сбыть с рук ребенка. Хорошенькое дело, произвести на свет эдакое создание!

Громкие голоса за дверью опять прервали рассказ Норины. Узнав голос Розины, провожавшей Эми, Норина приложила палец к губам и прошептала:

— Хотите на нее посмотреть?

И, не получив ответа, Норина окликнула Розину. Та, рассказ о которой ужаснул Матье, вошла в комнату; это была прелестнейшая девушка, на ее красивом простодушном личике, обрамленном каштановыми кудрями, сияли чистые голубые глаза. Во взгляде этого ребенка сквозило какое-то наивное удивление, безграничная кротость. Казалось даже, что она пребывает в полном неведении о своей беременности — хотя была на седьмом месяце, как и Норина. Нельзя было без чувства щемящей жалости глядеть на это противоестественное материнство, зная, что за ним скрывается втоптанная в грязь любовь, загубленная жизнь, а плод этого чудовищного кровосмешения с первого же дня будет заклеймен и изгнан из общества, как чудовище!

Норине во что бы то ни стало захотелось усадить Розину возле себя.

— Подождите минуточку, мадемуазель! Здесь мой родственник… Вы ведь знаете, как мне приятно вас видеть!

Матье поразило, как быстро устанавливаются здесь короткие отношения между женщинами, явившимися сюда со всех концов света и из самых различных слоев общества. Даже Розину и Викторию, хозяйку и служанку, роднило внешнее сходство: тот же вызывающий жалость живот, то же созидание жизни в тех же муках. Преграды рухнули: они были просто женщинами, хотя зачастую скрывались под вымышленным именем, всех их уравняли общие муки и общий грех. Из трех женщин две всячески старались, чем могли, побаловать третью, относясь к ней с трогательной почтительностью, как к существу высшему, а она, получившая прекрасное воспитание, умевшая играть на рояле, охотно дружила с ними, болтала целыми часами и даже делилась своими секретами.

Вот и сейчас, забыв о Матье, все три начали обсуждать последние события своего замкнутого мирка.

— Госпожа Шарлотта, знаете, такая приличная дама из соседней комнаты, сегодня ночью родила, — сообщила Виктория.

— Только глухой не услышал бы, — заметила Норина.

Но мадемуазель Розина сказала с невинно-простодушным видом:

— А я ничего не слыхала.

— Понятно, ваша комната далеко, а мы рядом, — пояснила Виктория. — Но не в том дело. Самое удивительное то, что госпожа Шарлотта собирается сегодня уезжать. Уже пошли за экипажем.

Две другие всполошились. Значит, она хочет доконать себя! Как же это так — после тяжелых родов, совсем разбитая, истекающая кровью, она решилась встать, трястись в фиакре, вернуться домой! Да это наверняка кончится горячкой! Что она, с ума сошла, что ли?

— Черт побери! — продолжала Виктория. — Значит, она не может поступить иначе, значит, есть для нее вещи пострашнее!.. Да неужели ей самой, бедняжке, не хотелось бы отлежаться! Но вы же помните, что о ней рассказывали… Вы, мадемуазель Розина, должны все знать, ведь она вас полюбила и многое вам рассказала.

Розина призналась, что она действительно о многом осведомлена. Матье услышал еще одну историю, от которой у него мучительно сжалось сердце. Г-жа Шарлотта, тридцатилетняя брюнетка, статная, с тонкими чертами лица, прекрасными нежными глазами и добродушно улыбающимся прелестным ротиком, по-видимому, носила фамилию Ури, впрочем, трудно поручиться, что это так, известно было лишь одно: муж у нее коммивояжер, постоянно разъезжает то в Персию, то в Индию, где закупает ковры, вышивки, обивочный материал для одной большой парижской фирмы. Говорили, что он чудовищно ревнив и груб, помыкает женой, слова ей сказать не дает. И вот она не устояла перед искушением, завела любовника — простого приказчика, совсем еще юнца, который покорил ее своими ласками. На беду она забеременела. Вначале это ее не слишком тревожило, так как муж должен был вернуться только через год: она все подсчитала; к его приезду она успеет родить и оправиться. Но, опасаясь, что беременность будет замечена соседями, она покинула свою прекрасную квартиру на улице Рэн и укрылась в деревне. Там-то, за два месяца до предполагаемого срока родов, она получила письмо от мужа, извещавшего, что он всячески старается ускорить свой приезд. Можно себе представить, какой ужас охватил бедную женщину. Она совсем потеряла голову, снова начала считать и пересчитывать, уже ничего точно не помня. Наконец, решив, что до родов остается недели две, она тайком поселилась в заведении г-жи Бурдье, и тут ее мучения усугубились: второе письмо от мужа извещало, что он высадится в Марселе двадцать пятого текущего месяца. Письмо было получено шестнадцатого — оставалось всего девять дней. Сперва бедная женщина считала дни, потом стала считать часы. Будет ли у нее хоть день в запасе — не задержится ли муж хоть немного? Дело шло о ее спасении или полной гибели, и сама она ничем не могла тут помочь, а только непрерывно рыдала, не в силах отделаться от страхов, которые чуть не свели ее с ума. Любое слово акушерки приводило ее в трепет, и она то и дело вопросительно обращала к ней свое жалкое, искаженное тревогой личико. Никогда еще, казалось, не было на свете такого несчастного созданья, оплачивавшего столь дорогой ценой миг любви. Двадцать пятого утром, когда она уже окончательно отчаялась, начались схватки; и несмотря на невероятные страдания, роженица от радости целовала руки г-же Бурдье. Невезение, однако, продолжалось: схватки длились весь день и почти всю ночь; если муж не заночует в Марселе, она все равно погибла. И вот стало известно, что муж прибудет в Париж только следующей ночью, следовательно, у нее, родившей накануне, оставался в распоряжении целый день, и за это время она должна была успеть вернуться домой, а там, притворившись больною, слечь в постель. Какое мужество пришлось проявить этой истекающей кровью, полумертвой женщине, не отдохнувшей от родов!