Оулавюр Сигурдссон - Избранное Страница 36

Часы идут, но я словно в угаре и не замечаю этого. Уже поздно вечером я быстро надеваю пальто и кратчайшим путем несусь в центр, чтобы перекусить. Перед гостиницей «Исландия» я спохватываюсь, быстро ощупываю свой кошелек и захожу в тесное, грязноватое помещение на Хабнарстрайти, где женщина-инвалид и рыжеволосый, краснолицый здоровяк держат дешевую забегаловку. Народу совсем немного: два парня в поношенной одежде, покуривая, читают каждый свой кусок газеты, да пьяный над бутылкой пива разглагольствует о том, как ужасна жизнь. Здесь я уже давно постоянный клиент, и здоровяк кивает мне, а женщина произносит «добрый вечер». Я ем бутерброды и пью горячий кофе из треснувшей глиняной кружки с синим ободком, а перед глазами у меня стоит незнакомая долина, на меня глядит обветренное лицо, и на мгновение, словно луна, проглядывающая сквозь облака, откуда-то выплывают строки стихов. Я заказываю еще кружку кофе, пью, обжигаясь, достаю подаренный мне к конфирмации кошелек и расплачиваюсь. Пьяный, качаясь, подходит ко мне, кладет руку на плечо и говорит:

— Ты счастливый человек.

Я не отвечаю и хочу уйти, а он не отпускает меня, несмотря на окрики здоровяка, и, протянув ладонь, говорит:

— Только крону, завтра верну.

— Калли! — кричит здоровяк. — Стреляй в другом месте!

Я даю ему крону, но он тут же просит вторую; когда я даю ему третью, хмель вдруг слетает с него, он смотрит на меня довольно трезвыми глазами и произносит:

— Погадать тебе?

— В другой раз.

— Друг, — говорит он, — тебе грозит большая опасность, тебя хотят убить, на земле нет места свободному человеку.

— Веди себя прилично! — одергивает его здоровяк. — Иначе я вызову полицию!

— Ты молод, и тебя хотят убить, — повторяет пьяный. — Друг, остерегайся их, они жаждут завладеть твоей душой.

Я поспешно ухожу, тороплюсь домой, словно меня ждут неотложные дела, сажусь за стол, кладу перед собой листок бумаги и вновь оказываюсь во власти удивительного ритма. Тиндадалюр превращается в самое Исландию, Торлейвюр с хутора Федль — в весь исландский народ с его тысячелетней историей, юбилейное стихотворение принимает новый облик, оно само отбрасывает некоторые уже написанные строфы и впитывает в себя новые. Какая ночь! За обледенелым окном царит мрак, меня всего трясет, я сочиняю стихи не переводя дыхания, меня бросает то в жар, то в холод, я преисполнен чувства благодарности и возношу хвалу богу. Под утро я перечитываю стихотворение от начала до конца — да, ошибки быть не может, наконец-то мне удалось создать произведение искусства. Я гляжу на фотографии мамы и бабушки, укладываюсь на кушетку, гашу свет. И засыпаю, едва коснувшись головой подушки.

Когда я просыпаюсь, в комнате адская стужа, в мою мансарду сочится сероватый рассвет, все не такое, каким было шесть-семь часов назад. Я бреюсь, умываюсь и, не взглянув на стихотворение, иду на Хабнарстрайти, ем в забегаловке бутерброды, пью молоко и кофе. На обратном пути захожу в читальный зал при библиотеке на Ингоульфсстрайти и просматриваю три газеты. Слава богу, ничего нового, на фронтах без перемен. Я иду обратно в центр, покупаю в маленьком канцелярском магазинчике несколько листов дорогой писчей бумаги, неторопливо бреду домой на улицу Сваубнисгата, попутно разглядывая в витринах самые невероятные предметы, включая дамские шляпки и стиральный порошок. И вот я уже в своей комнате, и мое пальто висит на крючке. Я отодвигаю стул от стола, вынимаю из верхнего ящика комода трубку и кисет, закуриваю и начинаю пускать дым. Курильщик я никудышный, трубку эту мне почему-то вздумалось купить весной 1938 года, когда я готовился поехать на строительство дороги, где потом и посасывал ее иногда вечерами в палатке. На сей раз я решаю, что трубка даст мне заряд бодрости, я сижу и непрерывно выпускаю струи синего дыма, как Йоуаким Йоунссон за работой. Однако волшебная уверенность минувшей ночи никак не желает вновь прийти ко мне. В конце концов я опять пододвигаю стул к столу и перечитываю юбилейное стихотворение.

Боже милостивый! У меня опускаются руки. Дневной свет оказывается губительным для этого длинного стихотворения. Никакое это не произведение искусства, а всего лишь убогие вирши. Одни строки ходульны, словно заимствованы из речи на собрании молодежного союза, из других выпирают затертые рифмы — «счастье» и «ненастье», «хладный» и «отрадный». Как я ни ищу, не могу найти тех грандиозных образов, которые виделись мне ночью. Я бы с удовольствием разорвал стихотворение и выкинул клочки в окно, но я дал девочке слово написать стихи о ее дедушке и велел сегодня прийти за ними. Обескураженный и опечаленный, я кладу перед собой листы дорогой бумаги, готовясь переписать стихотворение — обрядить моего рифмованного уродца в парадные одежды. «Торлейвюру Эгмюндссону семьдесят лет», — старательно вывожу я в верхней части листа, как будто тщательность оформления способна до некоторой степени компенсировать убожество моего опуса. Я пытаюсь кое-что подправить, меняю слова и целые строчки, но убеждаюсь, что из лужи океана никак не сделать. Ночь еще раз обманула меня. Больше я никогда не буду пытаться сочинять стихи.

Уже начинает смеркаться, когда девочка стучит в дверь. В руке у нее черный портфель. Как и накануне, она здоровается со мной за руку. Я сконфуженно протягиваю ей стихотворение и говорю:

— Плохо получилось. Будь у меня достаточно времени, скажем месяца два-три, тогда, может, и вышло бы что-нибудь поприличнее.

— Какое длинное стихотворение! — радостно вскрикивает она, мгновенно развернув лист. — Ты не спал всю ночь!

Она хочет тут же прочитать его, но я смотрю на часы и сообщаю, что у меня мало времени: надо срочно написать одно письмо. Я не предлагаю ей сесть на кушетку. От ее радости я чувствую себя еще более несчастным.

— Ну, огромное тебе спасибо, — говорит она, роясь в портфеле. — Сколько я тебе должна?

— Я не коммерсант, — резко отвечаю я, — эти стихи не товар для продажи.

— Ты с ума сошел! Такое длинное стихотворение! Если ты не дашь мне заплатить, я его не возьму.

— Тогда выкинь его.

Какое-то время мы препираемся, и, чтобы положить этому конец, я отвинчиваю колпачок от ручки и второй раз вру, что должен срочно написать письмо.

— Ты всю ночь не спал и не даешь мне заплатить, — говорит она. — Может быть, я могу отблагодарить тебя как-нибудь иначе?

Я качаю головой.

— Никак? — Она краснеет от смущения и бросает быстрый взгляд на мое пальто, на разошедшиеся швы. — Мама очень хорошо шьет, она такая мастерица…

— Нет, — перебиваю я ее, — мне ничего не нужно.

— Ладно, не буду тебя больше задерживать. — В голосе ее снова звучат взрослые интонации. — Надеюсь, мы с мамой когда-нибудь сумеем отблагодарить тебя за стихотворение.

Морозные узоры на окне слегка побледнели, сегодня батарея теплее, чем вчера. Через две-три недели старик в далекой долине получит толстое письмо от своей внучки. Он наденет очки и прочитает двенадцать строф, сочиненных к его юбилею Паудлем Йоунссоном. Возможно, они не произведут на него особого впечатления, а возможно, доставят ему некоторое удовольствие. Да какое это имеет значение, ведь Земля — лишь песчинка в бесконечной Вселенной, а люди так малы, что этого не выразишь словами.

Вспомнив о разошедшихся швах, я принимаюсь искать швейные принадлежности покойной бабушки. Да, какое-то время я был во власти детских мечтаний, но теперь это позади. Теперь мне хочется одного: быть добропорядочным и выглядеть благопристойно. И еще надо позаботиться об обеде.

То, что я сейчас пишу, — не роман и не повесть о любви. Я пытаюсь описать удивительное состояние души — моей собственной и других людей. Страниц написано немного, и все же я в затруднении. «Кое-что лучше обойти молчанием», — вполголоса говорю я себе, разглядывая фотографию молоденькой девушки с бусами на шее. Эту фотографию я получил в подарок примерно в то время, когда сочинил стихотворение в честь юбилея Торлейвюра с хутора Федль. Грустный и озабоченный, я остановился перед книжным магазином на Эйстюрстрайти, стараясь рассмотреть витрину сквозь полузамерзшее стекло, как вдруг услышал знакомый голос:

— Никогда ты вечерами дома не бываешь!

Я заливаюсь краской, как-то весь слабею и снимаю шляпу.

— Здравствуй, — выдавливаю я из себя.

Девушка смеется.

— Я ходила к родственнице, — сообщает она. — Пошла по твоей улице, а у тебя в окне света не было. Вчера я там тоже ходила со знакомыми девочками.

— Вчера я рано лег спать. Не спал накануне.

— А что ты делал?

— Да так, ерунда.

— Фу! Ты, конечно, развлекался в «Борге»[19]!

— Нет, я там за всю зиму ни разу не был.

— Врешь! Разве ты не любишь танцевать?