Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 36

В глубине ночи творятся теперь удивительные вещи.

Возьмем для примера зарево над Карвиной. Обычно, если небо чистое, этого зарева нету. А если находят тучи и если они низко нависают над землей, ночь становится чернее, и тогда над Карвиной ясно видится алое зарево.

Я знаю», что это такое. Там стоят длинные батареи коксовых печей. «Коксяки» — так их у нас называют. Из этих печей по широкой трубе выходит газ, вот он-то и горит. Если дует сильный ветер, пламя бьется, как красное потрепанное полотнище. Если погода тихая, пламя тоже трепыхается, но спокойно. И всегда кажется, будто ему очень некогда будто оно куда-то страшно торопится.

Тогда тучи над Карвиной становятся красными. Цвет жуткий, как пролитая кровь. В такие минуты мне вспоминается сражение на Изонцо и Пьяве и убитые солдаты. Лежали они как-то странно, вперемежку — одни в итальянских мундирах, другие в австрийских, а кровь и у тех и у других была одинаковая. Красная.

Когда я перебирался вплавь через Дунай вместе с тремя солдатами, двое из них утонули. Стреляли в нас так называемые полевые жандармы. Они орали нам вслед, что мы дезертиры, что мы предали императора и родину. Все это было бы смешно, если бы не кровь моих товарищей — в них попали пули, и они пошли ко дну. Уже светало, и я увидел кровавые пятна на грязной воде Дуная Но я не о том собирался говорить.

Хотя ночник сеет совсем слабенький свет, я вижу часы в шкафу. Я ведь нарочно приоткрываю дверку, чтобы на них глядеть. Их могло бы там быть и восемь, но одни утонули в венецианском канале. Я со злости швырнул их в темную зловонную воду, когда наглая рыжая англичанка с лошадиной челюстью, похожая не то на ведьму, не то на раскрашенную обезьяну, всунула мне в руку часы и принялась недвусмысленно ко мне ластиться и гнусно кривляться.

Я швырнул часы в воду, а гондолу повернул к берегу.

И не об этом я собирался говорить.

Через окно я вижу зарево, а время уже позднее, и на башне костела часы вызванивают полночь. Зарево живо напоминает мне пожар в третьем штреке, на пятом горизонте — в пласту «Рудольфа».

И я думаю сейчас: хорошо, что это случилось в день Первого мая и, значит, шахтеров не было под землей. Все отмечали праздник; одни шахтеры шли в колоннах демонстрантов, другие кормили кроликов, а третьи, стоя на крыше, гоняли голубей тряпкой, надетой на шест; а некоторые просто копались в своих крохотных садиках и колдовали у грядок с розами.

А я спустился вниз, в третий штрек. Нас было десять человек. Не больно мне хотелось, очень уж я настроился пойти в лес или в поле, улечься в траве на лугу, если позволит погода, и глядеть на облачка, плывущие по небу. Тогда мне вспомнятся белые парусники Адриатики. Или буду слушать, как музицируют жаворонки, и тогда мне вспомнится Сицилия и то, как я уничтожал хитроум ные силки, расставленные для бедных птиц, готовящихся к осеннему перелету.

Я заранее наслаждался — вот разлягусь на траве и буду слушать жаворонка в синеве неба. И буду думать, что это, наверное, поет потомок одного из тех жаворонков, которых я освободил из силков на Сицилии.

Я буду думать о жаворонках, потом вспомню, как жаль мне было истреблявших друг друга людей в австрийских и итальянских мундирах. И как мне было жаль всех тех, кто умирал рядом со мной в Дахау.

Чудак я да и только!

А тут пришел штейгер Зоммерлик и говорит:

— Рыбка! Хотите подработать?

Я подумал: двойная плата за рабочий день — не так уж плохо! И сказал:

— Согласен, пан штейгер!

— На пятом горизонте, в пласту «Рудольфа», надо сменить стоянки и кровельные балки. В пятом штреке будут работать забойщик Вильк и четыре крепильщика, а вы пойдете в третий штрек тоже с четырьмя людьми.

— Когда спускаться, пан штейгер?

— Как всегда. В шесть.

В шесть часов мы были внизу. Было нас десять, одиннадцатый — штейгер Зоммерлик. Когда я шел на шахту, небо затянулось тучами. Ага; подумал я будет дождь! И стало не так досадно, что мне не доведется отметить этот праздничный день.

Штейгер разделил нас на две группы. Дал последние указания. Сказал, что придет к нам во второй половине смены. Примерно около двенадцати. Потому что вниз спустятся еще три монтера и он должен проследить за их работой у трансформатора.

— Ну, значит, все! И дай бог удачи! — закончил он.

— Дай бог удачи, пан штейгер!

Все вместе мы дошли до перекрестка, а затем Вильк со своими людьми отправился в пятый штрек, а мы спустились по наклонной выработке в третий.

Взялись мы за работу и сменили шесть стояков и три балки на половине пути от наклонной выработки до забоя, когда это началось. Было восемь часов с минутами. Я хорошо помню.

Первый заметил Кужейка, когда пошел к выработке за стояками. Испугался, прибежал назад.

— Слышите? — спросил, он едва дыша. Видно, он очень спешил, и его астма давала себя знать.

— Что?

— Дым! Чад!..

Вскинули мы голову и потянули носом воздух. В самом деле! Дыма нет, но чувствуется чад, напоминающий запах копченого мяса.

Мы понимали, что где-то горит. Но где?

— Пойдемте к наклонной выработке, там поглядим! — сказал я и подождал, пока все пройдут мимо меня. Шли мы быстро. Перед наклонной выработкой нам преградил дорогу дым. Сперва редкий, потом более плотный.

— Назад! — приказал я. Люди заколебались.

— Нам не пройти сквозь дым! Видите ведь! Вернемся и разберем перегородки!

Короткие, десятиметровые ходы соединяли наш штрек, так же как и все остальные штреки, с вентиляционными стволами, проложенными параллельно. Через каждые тридцать метров в угольной целине пробивали ход и таким образом соединяли два штрека — транспортный и вентиляционный. По мере удлинения штрека прокладывали новый ход, а предыдущий закрывали перемычкой, чтобы воздух не уходил в вентиляционный ствол раньше, чем дойдет до забоя.

Теперь меня беспокоило, как бы дым не дотянулся до забоя, где мы укрылись; важно было, чтобы, выползая из выработки, он сразу попадал в вентиляционный ствол.

Я распорядился разобрать перемычки в первых ходах. Люди задыхались от дыма, кашляли, но настойчиво их разбирали. Разобрали десять перемычек.

Как я уже говорил, со мной были четверо крепильщиков.

Астматик Кужейка — ему давно уже следовало быть на пенсии, да он не хотел. Отбивался всячески, потому что, как он уверял, обязательно сдохнет без работы.

Остружка — по профессии плотник. Бросил плотничье ремесло на земле и пошел в крепильщики. Он любил выпить в день получки, но жена у него была предусмотрительная, и ему это редко удавалось. Она сторожила у ворот шахты и, завидев Остружку, подходила и заводила такой разговор:

— Пойдем, мой мальчик, домой! Я для тебя славный обед состряпала! Запеканку со шкварками! Пойдем!

— Катись, баба, а то как дам в зубы! — отмахивался Остружка, однако без всякой уверенности в голосе. А жена, особа весьма красноречивая и энергичная, клялась, что задаст ему дома такую трепку, что господи помилуй! Тогда Остружка отдавал ей конверт с зарплатой и оба шли домой. По дороге жена все-таки покупала ему водки.

— Чтоб не канючил, чертов слизняк! — говорила она, смягчившись.

Молодой Пасербек был известный франт, он смазывал волосы бриллиантином и бегал за девушками. Иной раз ему здорово доставалось, когда он являлся на танцульки попытать счастья на чужой улице. А иногда удавалось снискать расположение партнерши по танцам. У него уже было трое внебрачных детей, и кассир при выдаче зарплаты удерживал с него часть денег на алименты, а Пасербек грозил, что в один прекрасный день смотает удочки. Убежит — и кончено, а там ищи ветра в поле!

Четвертый, Мацей Кухарчик, был любителем голубей. Он хвастал, что его «почтари» получают премии, что одного из них он выпустил в Гдыне, а тот спустя три дня вернулся в его голубятню. Он уверял, что голуби куда умнее людей. Величайшими своими врагами считал немцев и кошек. Кошки поедали его голубей, а немцы держали его в Освенцимском концлагере. У Кухарчика с его Густлей не было детей, и он обратился в Красный Крест с просьбой дать ему на воспитание ребенка. Одного из тех, кого немцы во время войны вывезли из Польши, а теперь Красный Крест их разыскивал и привозил из Германии на родину. Многие дети, которых отобрали у немецких бауэров, не знали ни имени своих родителей, ни прежнего адреса. Многие уже позабыли польский язык. Когда их привезли из Германии, на сборном пункте происходили трогательные сцены. Мать или отец узнавали своего ребенка, бабушка — внука или внучку, и даже суровые милиционеры отворачивались, чтобы скрыть волнение. А за многими детьми так никто и не приехал, их отправили в детский дом, куда тотчас явились люди, желавшие приютить, усыновить и воспитать сирот, как родных детей.

В их числе были Кухарчик с женой. Они решили взять к себе белокурую пятилетнюю девочку, худенькую и робкую. Она покорила их сердце. Девочка слабо знала польский и хорошо говорила по-немецки, а о себе могла сообщить всего-навсего, что зовут ее Ильза, и что Mutti[47] ее била, и что там, где она жила, было еще восемь человек детей. И что потом Mutti отвела ее в дом, на котором был флажок с красным крестом, и отдала ее какой-то пани в белом чепчике, и на этом чепчике тоже был красный крест. А потом девочка ехала да ехала, пока не приехала.