Тощий Мемед - Яшар Кемаль Страница 36

— Молодец, Муса, — одобрительно кивнул Абди-ага.

— Ради нашего аги мы на все готовы, — повторил Кадир.

— Всем вам спасибо. В этом году возьму с вас только четверть урожая. И скот, который сейчас у вас, подарю вам. Теперь идите, положите руку на сердце и запомните, что нужно говорить властям…

От аги крестьяне вышли довольные, улыбающиеся. Три четверти урожая! И скот! Вот здорово! Они присели на Корточки в углу двора, метрах в пятидесяти от покойника, и начали заучивать то, что им предстояло говорить на допросе.

— Господин начальник… Вот этот Хаджи-эфенди поднял с земли револьвер. Девка, взявшись за руку с парнем, убегала. Потом бросила его руку… Мы подбежали и схватили ее…

— Нет, так не получается, — прервал Хаджи. — Скажешь, что Хаджи, то есть я, догнал их, когда они бежали, взявшись за руки. Я схватил Хатче… Как только я ее схватил, то есть скажешь, когда Хаджи схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил девчонку и убежал.

— Хаджи подбежал и схватил девчонку. Когда Хаджи ее схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил ее и удрал.

— Девчонка целилась. И где она научилась этому, сукина дочь? Прицелилась в Вели, выстрелила три раза. Все три пули попали! Ах, сукина дочь. Все три!.. После, когда Вели упал без чувств на землю, из рук девчонки выпал револьвер. Хаджи подошел, вот этот Хаджи, и поднял револьвер.

— Вот так правильно! До их прихода еще заучим… — сказал Хаджи.

Во второй половине дня в деревне появились доктор, прокурор и жандармский унтер-офицер. Впереди них шагали два вооруженных жандарма. Они пошли к дому Абди- аги. Покойник, лежавший во дворе, был накрыт ватным одеялом из пестрого ситца. Восковая рука торчала из-под одеяла. У доктора было женственное молодое лицо и голубые глаза. Сойдя с лошади, он брезгливо осмотрел труп и снова накрыл его одеялом.

— Можете хоронить, — сказал доктор.

Прибывшие вошли в дом, мрачно опустив головы, и сели рядом с Абди-агой. Они очень устали. Все знали Абди-агу по касабе. Жандармский унтер-офицер был его первым другом. Он то и дело выражал are свою печаль по поводу случившегося.

— Ты, ага, не расстраивайся. Убийцу я найду. Он получит по заслугам. Об этом ты не беспокойся. В погоню за ним я послал четырех жандармов.

Унтер-офицер захватил с собой пишущую машинку. Он вынул ее из мешка и поставил на стол. Послали жандарма за Хатче. Взяли у нее показания. Хатче рассказала все, как было. Ее показания записали в протокол. Потом опросили свидетелей. Первым выступил Хаджи. Рассказав все от начала до конца, он кончил словами:

— Когда Мемед стрелял в Абди-агу, я заметил, что эта девка, то есть Хатче, целится из револьвера в Вели, потом стреляет… Вели крикнул: «Погибаю!» и упал на землю. Хатче застыла на месте. Револьвер выпал у нее из рук. Я поднял его из грязи. Мемед схватил ее, то есть эту Хатче, за руку и побежал. Я догнал их. Но Мемед вырвался. Ее я не выпустил. Да, не выпустил. Вот видите, не выпустил… Можно ли выпустить!

Хатче поразили показания Хаджи. Она не понимала, что он хотел сказать.

— Он говорит, что ты убила Вели. Что скажешь, Хатче? — спросил прокурор.

— Неправда. Да как же я могу убить такого человека? Все было вовсе не так, как говорит Хаджи. Как он может так говорить?

После этого начали допрашивать Зекерию. Он повторил слово в слово то, что сказал Хаджи. Ни слова больше, ни слова меньше. После того как все свидетели дали одинаковые показания, Хатче почувствовала, что против нее что-то замышляется. В сердце ее закрался страх, на душе стало тяжело. В глазах блеснули слезы.

Прокурор показал свидетелям револьвер.

— Этот револьвер был в руках Хатче?

— Да, да, этот самый… — ответили они хором.

На ночь приезжие остались в доме Абди-аги. В их честь зажарили ягнят.

Бывая в горных деревнях, прокурор обычно заказывал себе жаркое. Мясо, по его мнению, вкуснее всего в жареном виде. Спать каждого уложили на двух тюфяках.

Хатче заперли в соседней комнате. Она ни о чем не могла думать и, положив голову на колени, тихо проплакала всю ночь до утра. Утром два жандарма вытолкали ее из комнаты и повели в тюрьму. Она была в отчаянии, она не могла представить себе, что с ней будет. У Хатче заплетались ноги. За всю свою жизнь она второй раз покидала деревню. Но в первый раз возле нее была опора, ее любимый. Тогда она знала, куда и зачем идет. Они бежали навстречу призрачному счастью, к своей земле и дому. Сейчас же в душе у нее были только страх и отчаяние. Что с ней сделают эти люди?.. Когда они выходили из деревни, даже мать не пришла проводить ее. Не пришли и сестры. На душе было тяжело. Она шла, терзаемая невыносимым горем. Казалось, она ничего не слышала, ничего не замечала, ни о чем не думала. Только когда ее взгляд останавливался на двух жандармах, она словно приходила в себя и вздрагивала. Остальное терялось во мгле, и с каждым шагом она все глубже погружалась в эту мглу. Перед глазами стояла власть наказующая в образе злого духа… Идущие впереди жандармы — два ее представителя.

На следующий день, когда подходили к касабе, Хатче совсем ослабела и еле передвигала ноги. При виде касабы у нее появилась маленькая надежда, гнетущий страх отступил. Она вспомнила о Мемеде. Он без конца рассказывал о каком-то желтом блеске, об апельсинах, о белой- пребелой гальке, о текущей по арыкам воде, о запахе кебаба… Он говорил о доме, на крыше которого надстройка из камыша, напоминающая гнездо аиста. Где этот дом?

Окна одного из домов горели на солнце, словно были занавешены красными камышовыми шторами. Вдруг все закружилось… Хатче опять вспомнила о Мемеде. «Мемед, где он сейчас? Если его поймают — убьют. И все из-за меня».

Цементный пол камеры в подвале жандармского управления был по щиколотку залит водой. Откуда взялась эта вода, и зачем так было сделано? Пахло мочой и нечистотами. Единственное узкое, как бойница, окошко было наглухо закрыто… Хатче оказалась в полной темноте. Всю ночь она не сомкнула глаз. Прикорнуть было негде, но, если бы было спокойно на душе, она могла бы заснуть и стоя. Хатче будто растворилась в этой сплошной, как море, тьме и с нетерпением ждала, когда откроется дверь. Она думала: когда откроют дверь, придет освобождение и кончатся все ее муки. И хотя