Оноре Бальзак - Физиология брака Страница 37

— Сударь, — отвечал он очень серьезно, — позвольте мне докончить. Великие политики именуют то, что я изложил, теорией, но эту теорию они так умело маскируют практикой, что она развеивается как дым; министры лучше любого нормандского стряпчего владеют искусством растворять содержание в форме. Господин фон Меттерних и господин фон Пилат[236], люди выдающиеся, уже давно задаются вопросом, в уме ли Европа, не грезит ли она наяву, знает ли, куда идет, задумывается ли над своими действиями, — умение, заказанное массам, народам и женщинам. Господа фон Меттерних и фон Пилат с ужасом замечают, что наш век помешан на конституциях, как предыдущий был помешан на философии, а век Лютера — на необходимости реформировать погрязшую в злоупотреблениях римскую церковь; ведь поколения воистину похожи на заговорщиков, которые разными путями движутся к одной и той же цели, сообщая своим преемникам заветный пароль. Но господа фон Меттерних и фон Пилат ужасаются напрасно, и это единственное, в чем я могу их упрекнуть, ибо во всем остальном они правы: они не желают, чтобы в назначенный день из всех шести королевств[237], входящих в империю, являлись в столицу докучливые буржуа и мешали им наслаждаться властью. Каким образом люди столь незаурядного ума не разгадали глубокого смысла, который таит в себе конституционная комедия, и не поняли, что высшая политическая мудрость заключается в том, чтобы бросить веку кость?

Я отношусь к законной власти совершенно так же, как и они. Власть — нравственное существо, в котором инстинкт самосохранения развит столь же сильно, сколь и в человеке. Инстинкт самосохранения зиждется на главном принципе, сводящемся к трем словам: «Ничего не потерять». Чтобы ничего не потерять, власть должна либо возрастать, либо быть безграничной, ибо власть, стоящая на месте, никчемна. Если же она отступает, она перестает быть властью и покоряется какой-то другой силе. Подобно этим господам, я знаю, в каком ложном положении оказывается безграничная власть, пошедшая на уступку: ведь она тем самым способствует зарождению другой власти, чья мощь со временем будет только усиливаться. Эта вторая власть непременно уничтожит первую, ибо всякое существо неизбежно стремится к наибольшему развитию своих сил. Следственно, если даже власть пошла на уступки, она старается немедленно взять их назад. Эта борьба между двумя властями, составляющая сущность нашего конституционного правления, напрасно пугает патриарха австрийской дипломатии, ибо если уж ломать комедию, то безопаснее и веселее всего делать это на английский и французский манер. Англия и Франция сказали своим народам: «Вы свободны!» — и тем весьма им потрафили; народ исполняет при правительстве роль того ряда нулей, что сообщает величие единице. Но стоит народу начать вольничать сверх меры, как тотчас разыгрывается сцена обеда Санчо Пансы[238] — оруженосца, ставшего губернатором и пожелавшего подкрепить силы трапезой. Каждый из нас, мужчин, обязан пародировать эту великолепную сцену в кругу семьи. Иначе говоря, жена моя имеет полное право идти куда ей вздумается, но перед уходом она непременно сообщит мне, куда и зачем она идет и когда вернется. Вместо того чтобы требовать у нее эти сведения с грубостью наших полицейских, которые, впрочем, рано или поздно обязательно исправятся, я стараюсь придать моим расспросам форму самую изысканную. Уста мои, глаза и весь вид обличают то любопытство, то равнодушие, то серьезность, то веселость, то страсть прекословить, то безграничную любовь. Разыгрывать подобные семейные сценки, остроумные, тонкие и изящные, донельзя приятно. В тот день, когда я снял с головы жены брачный венец, я понял, что мы, подобно придворным, участвующим в короновании короля, сыграли первые сцены долгой комедии.

— У меня есть собственные жандармы!.. У меня — вообразите только, у меня! — есть собственная королевская гвардия, собственные генеральные прокуроры! — продолжал он, охваченный некиим восторгом. — Неужели я допущу, чтобы моя жена гуляла по городу без ливрейного лакея? Ведь иметь лакеев — признак хорошего тона, да вдобавок это позволяет моей супруге гордо объявлять всем и каждому: «Мои люди...» Впрочем, для пущей надежности всякий раз, когда жена моя отправляется в город, у меня тоже обнаруживаются там неотложные дела, и я подаю ей руку; за два года мне удалось убедить ее, что эти совместные прогулки для меня — неисчерпаемый источник наслаждения. Если погода плохая и не подходит для пеших прогулок, я даю жене уроки верховой езды, но можете не сомневаться: я стараюсь, чтобы она усвоила эту премудрость не слишком скоро!.. Если случайно или сознательно она решит вырваться на волю без паспорта, то есть в своей собственной карете и без меня, разве не могу я положиться на кучера, гайдука, грума? Пусть едет куда хочет, она везет с собой целую sainte hermandad[239], а значит, мне беспокоиться не о чем... Ах, сударь, разве мало у нас способов даровать жене брачную хартию в теории и тотчас отобрать ее на практике, приискав для всех параграфов соответствующее истолкование! Я заметил, что нравы высшего общества прививают женщине празднолюбие, которое незаметно для самой красавицы съедает половину ее жизни. Итак, я решил уподобиться Мюссону[240], который забавы ради привел некоего простака с улицы Сен-Дени в предместье Пьефит[241], не дав ему даже заподозрить, что он покинул священную сень колокольни Сен-Ле, — точно так же я решил довести свою жену до сорокалетия, не дав ей даже задуматься об адюльтере.

— Как! — перебил я своего собеседника. — Неужели вы своим умом дошли до тех восхитительных рассуждений, которым я собирался посвятить Размышление под названием «Искусство подмешивать в жизнь смерть!..» Увы! я полагал, что первым открыл сию премудрость. Лаконическим названием Размышления я обязан рассказу юного врача из неизданного сочинения Крабба[242]. В этом восхитительном сочинении английский поэт изображает фантастическое существо по имени Жизнь в Смерти. Существо это плавает по морям и океанам, пытаясь поймать оживший скелет, именуемый Смерть в Жизни. Помню, мало кто из гостей элегантного переводчика английской поэзии проник в смысл этой басни, столь же правдивой, сколь и фантастической. Быть может, один лишь я, выслушав ее, в тупом молчании задумался о тех поколениях, которые, покоряясь ЖИЗНИ, покидают сей мир, так и не успев пожить. Мысленному взору моему являлись тысячи, миллиарды ушедших из жизни женщин; все они проливали слезы отчаяния при воспоминании о времени, которое потеряли в пору глупой юности. Язвительное Размышление зрело в моем уме, до слуха моего уже доносились раскаты сатанинского смеха, а вы одним словом убили этот замысел... Но вернемся к вашей идее, поведайте мне, не мешкая, каким образом вы собираетесь помочь вашей жене промотать те скоротечные мгновения, когда она пребывает в расцвете своей красоты и во власти своих желаний... Быть может, я сумею подсказать вам кое-какие уловки и хитрости, до которых вы не додумались...

Посмеявшись над моими сочинительскими заботами, виконт с довольным видом сказал:

— Жена моя, подобно всем юным особам нашего блаженного века, три или четыре года подряд безуспешно терзала своими пальчиками клавиши пианино. Она разучивала Бетховена, напевала ариетты Россини и играла Краммеровы[243] гаммы. Так вот, я не преминул уверить ее, что она — чрезвычайно одаренная музыкантша: ради этого я рукоплескал ее игре, слушал, подавляя зевоту, скучнейшие в мире сонаты и смирился с необходимостью нанять ложу в Итальянской опере. Благодаря этому четыре вечера в неделю у нас, с божьей помощью, заняты. Я знаю наперечет все музыкальные дома. В Париже есть гостиные, точь-в-точь похожие на немецкие табакерки, нечто вроде вечно звучащих компониумов[244]: изо дня в день меня травят там гармонической дрянью, которую моя жена именует концертами. Но зато дни напролет она разбирает партитуры...

— Ах, сударь, неужели вам неизвестно, насколько опасно развивать в женщине вкус к пению, обрекая ее при этом на жизнь в четырех стенах?.. Недостает только, чтобы вы кормили ее бараниной и поили водой!

— Моя жена питается исключительно белым мясом птицы, что же до ее времяпрепровождения, то будьте покойны: за концертом следует бал, за представлением в Итальянской опере — раут! Благодаря этому целых полгода супруга моя ложится спать не раньше двух часов ночи. Ах, сударь, какие неисчислимые выгоды таят в себе эти поздние возвращения домой! Прежде всего, каждая увеселительная поездка — не что иное, как мой подарок жене, лишнее доказательство моей предупредительности. Таким образом, мне удается, не говоря ни слова, убедить ее, что с шести вечера, когда мы обедаем и она наряжается, чтобы ехать на бал или в театр, до одиннадцати утра, когда мы встаем, жизнь ее — сплошная цепь забав и удовольствий.