Токутоми Рока - Куросиво Страница 38

– Мама, можно я подержу Аки? – тотчас же, как попугай, повторила Фусако.

– Так, умница. Слышишь, Мити, дрянная девчонка, чтоб ты тоже впредь называла О-Суми мамой!

Из глаз Митико закапали крупные слезы.

– Ах, оставьте, господин, все равно ведь я простая крестьянка, я – нянька Аки, куда уж мне быть матерью старшей барышне… Правда, Фусако-сан?

– Глупости. Если я приказал – никто не посмеет ослушаться! А кто посмеет – тому я не отец, та мне не дочь. Митико, сейчас же проси прощения у О-Суми…

Будешь просить прощения, ну?

Схватив лежавшую рядом плетку с позолоченной рукояткой, граф вскочил на ноги. Фусако и Ёсико, перепуганные, спрятались за спину О-Суми.

– Господин, оставьте ее, бог с ней… Ах, как все это тяжело! Как тяжело! Лучше мне вернуться в Нумадзу…

– Будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Закусив губу, Митико, не опуская головы, сквозь слезы прямо глядела на отца.

– Не будешь?

Граф сделал несколько шагов по направлению к девочке. Митико стояла молча, не отступая ни на шаг.

– Папа, не надо бить Митико! – заплакала Ёсико.

О-Суми, со словами: «Ступайте отсюда!», выпроводила обеих девочек из комнаты.

Митико горящим взглядом смотрела на отца и О-Суми.

– А, ты еще смеешь злиться на родного отца!

Плетка рассекла воздух. Митико, сжавшись в комок, жалобно вскрикнула.

– Скотина, мерзавка, будешь ты просить прощения, я спрашиваю?

Ударами плетки граф сбил девочку с ног. Стиснув зубы, Митико отрицательно покачала головой.

– Упрямая дрянь, забью насмерть!

Снова взвился хлыст, затем последовал пинок. Митико, как мячик, отлетела в сторону. Разъяренный граф, словно дождем, осыпал ее ударами плетки.

– Мама! – слабо вскрикнула Митико под градом ударов.

Задержав руку, сжимавшую плетку, граф настороженно и вместе с тем недоверчиво взглянул на девочку.

– Что ты сказала? Просишь прощения? Ты назвала О-Суми мамой? Что?! Опять трясешь головой? А, так ты зовешь мать из Нумадзу? Кричи громче, слышишь, кричи погромче! Вдруг твоя мама услышит и прибежит сюда. Ну же, кричи погромче! Мерзавка, забью насмерть, так и знай!

– Господин, оставьте ее, довольно… Ничего вы этим не добьетесь. Только больше станет на меня злиться… Честное слово, что за упорная барышня! А глаза-то, глаза какие злые! Ой, даже страх берет Смотри, Аки, какая страшная у тебя сестрица, правда?

– Упрямая тварь! – граф опять взмахнул плеткой, но рука его вдруг остановилась в воздухе. Окончательно выйдя из себя, он не сразу заметил, что кто-то держит его за руку.

– Господин, наказание чрезмерно сурово… – задыхаясь от волнения, проговорил чей-то голос. Перед графом стоял человек, совершенно седой, одетый в хаори и в хакама. Это был Камбэ – старый слуга графа, прозванный за свою преданность Хикодзаэмоном[167] дома Китагава, служивший трем поколениям графского рода. Человек старинного склада, необыкновенной честности, он знал графа с пеленок. Теперь, удалившись на покой, Камбэ приходил иногда проведать своего бывшего господина и, случалось, говорил ему прямо в глаза очень неприятные вещи. Однако, не в пример другим, его побуждала к этому не личная корысть, а исключительно забота об интересах господина, что понимал даже сам граф, который хоть и частенько досадовал на старика, но всегда допускал его на глаза и, скрепя сердце, слушал резкие, справедливые слова старого слуги, нередко испытывая при этом немалое смущение.

– А, это ты, Камбэ?.. Принесла тебя нелегкая… – глаза графа все еще метали искры, рука, сжимавшая плетку, дрожала.

9

Старый Садакжи Камбэ всеми, помыслами был предан семейству своих господ. Принцип вассальной верности был отменен вместе с крушением феодального строя, и лишь немногие из прежних вассалов являлись теперь в дом бывшего главы клана с новогодними поздравлениями и в так называемые «счастливые» и «несчастливые» дни. Те же, кто появлялся чаще, были только просителями, которые стремились извлечь для себя какую-нибудь выгоду из имени или денег рода Китагава. Это возмущало старого Камбэ. Старик, живший теперь на покое (дом он передал сыну, служившему в военном флоте), слышал немало язвительных слов по своему адресу из-за этой неизменной преданности бывшему сюзерену.

Недавно старый Камбэ прихворнул, некоторое время был прикован к постели и теперь пришел извиниться за то, что долго не подавал о себе вестей. Выбежавшие из кабинета Ёсико и Фусако рассказали ему, что там происходит. Слухи о безобразиях, творившихся в семье графа, уже доходили до старика во время болезни. Не помня себя, он вбежал в комнату.

– Пожалуйте сюда плетку!

Граф попытался сопротивляться, но старый Камбэ, который, несмотря на преклонные годы, все еще преподавал борьбу, без труда вырвал у него хлыст, и граф с крайне недовольным видом опустился на стул.

– Я слыхал, ты болел?

Не отвечая, Камбэ старался приподнять Мити-ко, ничком лежавшую на полу, точно безжизненный комок.

Оттолкнув его руку, Митико попыталась встать без посторонней помощи, но покачнулась и снова тяжело опустилась на пол. Плечики и грудь ее так и ходили от частого, прерывистого дыхания.

Волосы у нее растрепались, платье смялось, горящее лицо было мокро от слез, сквозь сжатые зубы время от времени прорывался стон. Но это не был стон жалобы – это был стон гнева.

– Да, нечего сказать, господин, славно вы умеете давать волю рукам! – на глазах старого Камбэ блеснули слезы.

– Что особенного, если отец поучит своего ребенка?

– Но барышня еще так молода… И так жестоко…

Ну, барышня, господин не сердится больше, встаньте же, ну…

Митико утерла лицо рукавом и, ухватившись за стул, встала, но все еще задыхалась.

– Какой же проступок, осмелюсь спросить, изволила совершить барышня?

– Проступок? Да, конечно, проступок… Э-э… Мне, отцу, стыдно даже рассказывать… Упрямая, дерзкая девчонка! Да что много толковать, она выкидывает такие штуки уже не в первый раз, тебе самому это, наверное, хорошо известно, а в последнее время она особенно об наглела… Непочтительная дочь, никого не слушается, только плеткой и можно…

– Непочтительная дочь, изволили бы сказать? Чем же?

– Да вот… что бишь я… да, вот: она меня за отца не считает! Минуту назад, открыто, при мне, оскорбила О-Суми, да как! Кто оскорбляет О-Суми, тот оскорбляет меня! Вот, смотри, смотри – опять у нее этот злобный взгляд! Счастье еще, что она не мальчишка, а то, пожалуй, способна была бы зарезать родного отца!.. Негодяйка, ты еще смеешь на меня злиться? – и граф в гневе вскочил.

Старый Камбэ заслонил от него Митико и кликнул людей. Вошла старуха с молодой горничной.

– Уведите барышню… Да смотрите, чтобы все было как следует… Вам обеим тоже не мешало бы подумать немного о благополучии дома, которому вы служите, а не только о том, как угождать выскочке… Ну, барышня, хватит плакать, довольно. Дедушка все понимает. Смирение – вот о чем надо помнить. Ну, живо, живо…

Митико заплакала, давясь рыданиями, но в конце концов, поддерживаемая обеими женщинами, вышла из кабинета.

– Постой-ка на минутку!.. – Камбэ остановил О-Суми, хотевшую выйти следом.

– Вы меня? У вас ко мне дело?

– Да.

– Вот новости! – О-Суми сердито взглянула на Камбэ и, всем своим видом выражая презрительное недоумение, вернулась на свое место с ребенком на руках.

Граф непрерывно щипал усы.

– Плохо, когда утро возвещает не петух, а курица… Господин, если вы не уймете своеволие выскочки, ваш дом погибнет. До меня дошел слух, что вы отослали госпожу в Нумадзу, а осмелюсь спросить – какую же провинность совершила госпожа?.. Нет, этого спрашивать не смею… А вот что действительно важно, господин, это принять меры, чтобы лиса не морочила вас…

– Я не лисица, я крестьянка из Нумадзу…

– Нет, ты лиса! И все поступки, которые совершает господин, на которые не способны люди в здравом уме, – все это наваждение, лисьи чары.[168] Из-за такой выскочки отстранена госпожа… Единственная дочь терпит побои… Да будь у тебя в сердце хоть с рисовое зерно жалости, ты бы за руку уцепилась, но остановила бы господина…

– Я и просила его перестать…

– О-Суми здесь ни при чем. Дочь наказывал я! – вмешался граф.

Лицо Камбэ стало еще мрачнее.

– Вот потому я и говорю, что все это наваждение. Негодяйка! Да в старое время с такими кончали одним взмахом меча…

Под суровым взглядом Камбэ О-Суми переменилась в лице.

– Господин, если вы не проявите твердости, род ваш погибнет! – еще более гневно произнес Камбэ.

– Разве я приехала сюда по своей воле? Мне было хорошо и в Нумадзу… Это все господин… – О-Суми заплакала, закрывая лицо руками. – Назвать меня лисицей… Если я такая плохая, я тотчас же уеду. Сию же минуту уеду домой! Господин, слышите – я возвращаюсь в Нумадзу, позвольте мне тотчас же уехать. Аки, ступай к господину, ну, иди же…