Блез Сандрар - Принц-потрошитель, или Женомор Страница 38

Мужчины носят узкую набедренную повязку, которую называют «гуйяко»; женская повязка несколько длиннее и называется «фуркина». Свои прически туземцы украшают перьями квезала и попугая, но чаще всего они ходят с непокрытой головой. На шее у каждого — ожерелье из звериных зубов или разноцветных зерен. В ушах торчат деревянные либо бамбуковые палочки. К арсеналу кокетливых ухищрений подобного рода относятся также прилаженные к ушным мочкам кусочки ванили или пахучих корешков. Мужчины покрывают руки, ноги и лица татуировкой из широких красных полос, женщины украшают точечным узором нижнюю губу, руки ниже локтя, запястья и лодыжки. Все эти узоры невозможно вывести, они делаются с помощью смолы, именуемой «урукаи».

Ежедневное занятие мужчин — это рыбная ловля и охота, то, что у них называется одним словом «марискар». Они пользуются луком из пальмовой древесины и легкими тростниковыми стрелами «араксос». Наконечником служит специально заточенный зуб какого-то зверя. Женщины ловко мастерят гамаки, выстланные перьями. Еще они плетут очень крепкие веревки и ткут полотно из дикого хлопка. Умеют также обрабатывать шкуры ламантина и речного дельфина. Хотя это племя не знает ни флейты, ни трубки для метания стрел, страсть во что-то дуть, свойственная, по-моему, всем популяциям Южной Америки, нашла у них весьма диковинное применение. Они изготавливают пористые крынки и кувшины, у которых внутри две полости. По форме эти сосуды похожи на зверей или птиц, что водятся в тех краях. В каждую полость набирают немного воды. У такого гончарного изделия в боку имеются отверстия, куда можно дуть, и, если подуешь, эта диковинная окарина издает звук, напоминающий крик того животного, которое данный сосуд изображает. Размеры этих крынок могут быть самыми разными: от малого свистка до кувшина в половину человеческого роста. С их помощью извлекаются звуки невероятного тембра и окраски. У каждого индейца есть собственная «гагер», и он по сто раз на дню оглашает округу криком своего тотемного зверя. Сливаясь в единую какофонию, все эти звуки производят поистине незабываемое впечатление. Вот таким концертом нас и встретило племя в день нашего первого появления около их жилья.

Индейцы ябарана отдают дань еще одному ремеслу, которому могли бы позавидовать прочие краснокожие охотники за скальпами. Они владеют необычайным искусством сохранять не только головы, но и тела убитых. Чтобы не загромождать свои обиталища, висящие высоко над землей, они уже давно, с тех пор как расселились в этой озерной чаще, научились высушивать до весьма малого размера трупы своих жертв из числа местных аборигенов либо белокожих пришельцев. Заменяя скелет и череп каркасом, сплетенным из древесных корней, они доводят голову взрослого покойника до размеров апельсина и превращают его тело в небольшую куклу. Их чувство пластической соразмерности столь совершенно, что мумифицированные лица сохраняют узнаваемые черты и прежнее выражение, а тела, несмотря на несоблюдение пропорций в размере кистей рук и ступней, хранят в уменьшенном виде некое сходство с позами, что были свойственны несчастным при жизни. Я присутствовал при подобной операции, когда они обрабатывали останки бедняги Латюиля. Да, не повезло нашему трепачу: его засушенная куколка — один из самых знаменитых экспонатов в коллекции «цанцаров» парижского музея Трокадеро.

Верования этого племени называют «нагуализмом». Это не что иное, как персоналистический тотемизм: у каждого свой тотем, привидевшийся во сне или пригрезившийся в трансе. Индеец чувствует, что живет в теснейшей взаимосвязи с неким живым существом или даже предметом. В экстатическом возбуждении он вызывает тени, беседует с духами умерших. У каждого — свой дух-покровитель: топь, глина, орел, змея, луна, вода, пеликан, рыба, ракообразное. Тотем называют словом «паккариска», это означает «то, от чего ты произошел», «прародитель», «обитатель чащи». Существо или предмет, ставший объектом почитания, нельзя убить, съесть, разрезать или разбить, истолочь в порошок, сжечь или еще каким-то образом превратить в ничто. Во время празднеств необходимо принимать его вид: напяливать на себя его шкуру, украшать одеяние его перьями или выкладывать его силуэт из веток или камешков. Индейцы льют воду себе на голову, жонглируют камешками, у каждого тотема имеется своя фигура в танце, изображающая его бег, полет, движение в воде, прыжки, ползанье, планирование, шевеление плавниками, а из особой крынки, о которой шла речь выше, выдуваются звуки, подражающие голосу тотема.

Самый важный культовый праздник справляется здесь в четвертый лунный месяц; кое-какие его черты схожи с элементами религиозных и светских языческих празднеств, распространенных в Европе на заре христианства. Это праздник «юноши, отданного на растерзание», то есть избранного для искупительной жертвы, короче — тамошнего ябаранского Христа. Среди пленных выбирают самого пригожего, и с той минуты он считается предназначенным для Великого Жертвоприношения. Его обряжают в роскошные одеяния. На его пути возжигают ароматные курения, тропу окропляют каплями крови убитых животных, ему подносят цветы, фрукты и съедобные плоды. А некогда в его честь даже умерщвляли новорожденных. Избранника не лишают свободы передвижения, ему позволяют посещать другие селения. Везде толпа в молитвенном обожании простирается перед ним, ибо он становится любимцем самого солнца, его ожившим земным воплощением. Он не только целый месяц весело проводит время, заходя в любой дом, употребляя в пищу отборные местные яства, лучшие куски мяса, дикий мед, вино из перебродившего пальмового сока, но еще ему отдают в жены четырех юных девственниц редкой красоты, которых растили специально для этой надобности. Жены вождей самозабвенно добиваются его благосклонности, а низкорожденные матери предлагают ему право первой ночи с их дочерьми. Все, кого ему удается оплодотворить, считаются святыми, неприкосновенными для всех прочих, они затворяются в «аккла» — своего рода деревнях — монастырях — и лишаются права общаться с прочими соплеменниками. Из их потомства изберут потом новых вождей племени взамен умерших. В назначенный день этот приравненный богам юноша отдается в руки жрецов, и те вырывают ему сердце, а все племя в это время поет:

«Хейлейла, мы перед Тобой! Нам больше нет нужды ни в Тебе, нашем повелителе, ни в Солнце, нашем Божестве. У нас уже есть Бог — ему мы поклоняемся! Есть Вождь — за него готовы отдать жизнь! Бог наш — это Океан, полный Воды; он окружает нас, и каждому видно, что он больше Солнца, только он и дает нам обильную пищу! Наш Водитель — Твой Сын, да, Твой Сын и наш Старший Брат. О Хейлейла, вот мы перед Тобой!»

Поскольку у ябарана в этом году других пленников не нашлось, человеком-богом, игравшим у голубых индейцев роль Иисусика, обрастая жирком и пируя у их очагов, оказался не кто иной, как Женомор. Индейцы украсили его голову перьями, лицо — маской, выкрашенной в ярко-желтый цвет, чресла — повязкой из веревочек карминного цвета, а ноги ниже колен — пестрыми ленточками, с которых свешивались глиняные колокольчики. В руке он сжимал камень в форме плоской гальки, на котором был начертан некий знак: цилиндр, покоящийся на двух кольцах и увенчанный третьим. Значение этого символа расшифровывалось как «тростинка в водной чаше — самец, в тинистой глубине — самка». Произносился этот знак так: «Ах-хау».

Теперь мой друг все время куда-то переезжал. Он то садился в лодку, то вылезал из нее. Число индейцев, сопровождавших обожествленного Женомора во время его передвижений, неуклонно росло. Они посещали все селения, ни одного не пропуская. Во время их визита жители облепляли даже самые верхние ветви деревьев; музыкальные крынки, гагер, верещали вовсю, ночью и днем, переговариваясь над болотными топями и откликаясь откуда-то из самой чащи. Все крякало, урчало и свистело, так что казалось: мы в плену у народца, породнившегося с цикадами.

Я постоянно оставался в одиночестве. Моей свободы никто не стеснял. Почему — не ведаю.

Я перебирался с дерева на дерево, хватаясь за переплетенные лианы. Поскольку для поддержания жизни мне приходилось полагаться только на собственные силы, я почти каждый день уходил ловить рыбу. Собирал раковины, нашедшие свою гибель между корнями мангровых деревьев, ловил крабов — каких-то уродливых созданий в форме окостеневшего ануса. Нередко, забросив снасть, я вытягивал на берег нечто, похожее на миногу: без чешуи, со склизкой кожей и мясом, отдававшим тиной. Все эти манипуляции я производил в состоянии такой рассеянности, что часто переставал следить за леской и возвращался в свое обиталище с пустыми руками. И уже никуда не выходил до самого вечера. Жевал траву с привкусом никотина. Никто меня не навещал. Дети меня побаивались, женщины недолюбливали, поскольку я не пожелал ни одной из них, мужчины избегали встреч со мною, хотя я охотно избавил бы многих от их мучений. Только бальзамировщик иногда бродил поблизости от моего жилья. Он завидовал моей осведомленности, сноровистости и мечтал перенять мои секреты. Звали его У-Пел-Мехенил, что означало «Его Единственный Сын». Сын кого? Ко всему прочему от него еще несло какой-то нестерпимой вонью.