Уильям Фолкнер - Притча Страница 38

Это была правда, надзиратель мечтал и об этом; он уже планировал, снова и снова продумывал все до последнего великолепного победного жеста с той минуты, когда два года назад положил руку на Библию и принял присягу; он не ждал, что такое случится, но готовился к той минуте, когда ему придется проявить не только свою пригодность для этой должности, но и мужскую честь и смелость, сохранив верность своей присяге перед лицом тех, с чьего согласия он занимал эту должность.

— Да, — сказал он. — Только…

— Хорошо, — сказал адвокат. — Снимите, к черту, эти наручники. Дайте мне ключ, — взял у него ключ, снял наручники и бросил их на стол, где они снова издали легкий мелодичный звон.

— Только… — снова сказал надзиратель.

— Теперь пройдите по коридору, закройте большую дверь в зал заседаний и заприте ее снаружи.

— Это не остановит… не удержит их…

— О них не беспокойтесь. Предоставьте это мне. Идите.

— Иду, — сказал надзиратель и направился было к двери, но потом остановился снова. — А как же те, что снаружи?

Адвокат две-три секунды не произносил ни слова, а когда заговорил, то казалось, что в комнате никого нет, или, в сущности, что он просто думает вслух:

— Пять человек. А вы служитель закона и вооружены. Вы можете даже выхватить пистолет. Если быть осмотрительным, они не опасны.

— Да, — сказал он и снова направился к двери, потом снова остановился, не оглядываясь, просто остановился и замер.

— Обвинение?

— Бродяжничество, — сказал адвокат.

— Бродяжничество? — удивился он. — Хотя ему принадлежит половина сорока пяти тысяч долларов?

— Ерунда, — сказал адвокат. — У него нет даже половины доллара. Идите.

Но на этот раз надзиратель не двинулся; возможно, не оглянулся, но и не двинулся с места и совершенно спокойно заговорил:

— Не так. Наоборот. Закон увозит черномазого из тюрьмы и из города, чтобы спасти от толпы, которая хочет отбить его и сжечь. Все эти люди хотят только освободить его.

— Вы не считаете, что закон должен быть обоюдоострым? — сказал адвокат. — Что он должен защищать и тех, кто не крал сорока пяти тысяч?

— Все так, — сказал надзиратель; и теперь он взглянул на адвоката, его рука лежала на круглой ручке двери, но он пока не поворачивал ее. — Только я хотел спросить не об этом. Полагаю, что ответ у вас уже есть, и надеюсь, что хороший… — говорил он спокойно, медленно и отчетливо. — Я все о том же. Значит, продержу его в Блестоне, пока обвинение не будет официально зарегистрировано. Потом он может уходить.

— Взгляните на его лицо, — сказал адвокат. — У него нет никаких денег. Он даже не знает, где они могут быть. Не знает ни тот, ни другой, потому что их и не было, эту мелочь, что могла им достаться, этот кокни давно истратил на шлюх и виски.

— Вы не ответили, — сказал надзиратель. — Потом он может уйти.

— Да, — сказал адвокат. — Сперва заприте дверь в зал заседаний. Потом возвращайтесь за черномазым.

Надзиратель отворил дверь; пятеро стояли там, но он даже не замедлил шага, прошел посреди них, потом вдруг, вместо того чтобы пойти по коридору к задней двери зала заседаний, как велел адвокат, он направился к лестнице, быстро, но не бегом, просто скорым шагом, спустился и прошел по холлу в кабинет дяди своей жены, где не было никого, открыл выдвижной ящик стоящего за перегородкой стола и, даже не роясь в нем, вытащил из-под массы старых судебных постановлений, недописанных повесток, скрепок, резиновых штампов и ручек со ржавыми перьями запасной служебный пистолет, сунул его в пустую кобуру, вышел в холл и поднялся по другой лестнице к главному входу зала заседаний, прикрыл двери, несмотря на то, что одно лицо, затем три, затем дюжина обернулись к нему, повернул ключ в замке, вынул его, сунул в карман и снова заторопился, даже побежал бегом в кабинет судьи, где адвокат повесил трубку, отодвинул телефон, потянулся к лежащей в пепельнице сигаре и впервые обратил взгляд на негра; раскуривая медленными затяжками сигару, впервые оглядел спокойное, лишенное возраста лицо римского сенатора над старым, поношенным, тщательно вычищенным сюртуком, обрамленное венчиком седеющих волос, обвивающим череп, словно лавры Цезаря, а потом заговорил, разговор их состоял из кратких, прямых, почти монотонных вопросов и ответов:

— У тебя нет никаких денег, так ведь?

— Нет.

— Ты даже не знаешь, где они могут быть?

— Не знаю.

— Потому что их нет. И не было, И если даже была какая-то мелочь, твой белый дружок тратил их, прежде чем ты…

— Это не так. Вы и сами не верите в это. Потому что я знаю…

— Ладно. Может, то была целая сотня долларов.

— Больше.

— Больше тридцати тысяч?

И лишь едва заметное колебание, не замешательство, лишь пауза; голос был по-прежнему сильным, по-прежнему неодолимо твердым и уверенным:

— Да.

— Насколько больше тридцати тысяч?.. Ладно. Насколько больше ста долларов? У тебя было хотя бы сто долларов? Ты хотя бы видел сотню долларов?… Ладно. Ты знаешь, что там было больше ста долларов, но не знаешь на сколько. Так?

— Да. Но вам нечего беспокоиться…

— И ты вернулся, чтобы получить хотя бы свою половину сотни?

— Я хотел попрощаться, пока он не уехал домой.

— Домой? — торопливо сказал адвокат. — То есть в Англию? Он сам сказал тебе это?

Ответ был неодолимо спокойным, неодолимо твердым:

— Как он мог мне сказать? Ему и незачем было говорить. Когда человек приезжает в такое место, где ему нечего тратить или терять, то всегда возвращается домой. Но вам нечего беспокоиться, потому что я знаю, что вы хотите устроить: держать меня в тюрьме, пока он не прочтет об этом в газетах и не вернется. И вы правы, он так и поступит, потому что я тоже нужен ему. И нечего вам беспокоиться, сколько там денег; их хватит на всех адвокатов.

— Как хлебов и рыб? — спросил адвокат. Но на этот раз не было паузы, не было никакого ответа, лишь безмятежное молчание, и нарушить его пришлось адвокату:

— Значит, это ты нужен ему. Однако же эти сорок тысяч у него. Как может человек, имеющий сорок тысяч, нуждаться в тебе?

И снова молчание, неодолимое и безмятежное, и снова нарушил его адвокат:

— Ты носишь духовный сан?

— Не знаю. Я свидетельствую.

— Перед кем? Перед Богом?

— Перед человеком. Богу я не нужен. Конечно, я свидетельствую и перед Ним, но прежде всего перед человеком.

— Больше всего человек может пострадать от правдивого свидетеля перед Богом.

— Тут вы ошибаетесь, — сказал негр. — Человек полон греха и естества, все, что он делает, не терпит взгляда, и многое из того, что говорит, — стыд и позор. Но никакой свидетель не может повредить ему. Когда-нибудь что-то может одолеть его, но только не Сатана. — Оба они повернулись на звук открываемой двери и увидели, что надзиратель в кабинете и пытается удержать дверь, ведущую в коридор, изо всех сил сопротивляясь ее медленному, неумолимому движению, пока она не открылась до отказа, прижав его к стене; из коридора вошли пятеро, но адвокат, увидев их, поднялся, подошел к двери, ведущей в зал, сказал через плечо: «Сюда, джентльмены», — открыл дверь и встал сбоку, придерживая ее; он не сделал ни жеста, ни движения, повелительного или хотя бы приглашающего, пока они, покорно и робко, как овцы, шли к двери гуськом, словно пять одинаковых мишеней — уток, или глиняных трубок, или звезд, — тянущихся на бесконечной цепи по крошечному пространству тира; они вышли, адвокат вышел вслед за последним, сказав через плечо надзирателю, или негру, или никому: «Пять минут», — и прошел сквозь пятерых, которые остановились, сгрудились, загородив узкий проход, словно наткнулись на невидимую стену, в переполненный, нетерпеливо ждущий зал; он прошел через дверцу за барьер и стал лицом к залу почти на том же месте, что и десять минут назад, теперь уже один, но отнюдь не одинокий в обществе, на фоне словно бы вытканных или вышитых золотом на гобелене титанов, ставших вехами возвышения человека: Цезаря и Христа, Бонапарта и Петра, Мазарини и Александра, Чингиза и Талейрана, Уорвика, Марлборо и Бриана, Билла Санди, генерала Бута и Престера Джона, принца и епископа, нормандца, дервиша, заговорщика и хана, — гигантов, которые подчиняли, взнуздывали, направляли, а иногда и вели свои бесчисленные орды не ради власти и славы и даже не ради богатства — это было лишь второстепенным и даже несущественным, — но ради человека, чтобы заставить его двигаться в одном направлении ради него самого, хоть на какое-то время освободить землю, убрать его с его собственного пути, — он стоял там секунду, другую, третью, не принимая всеобщего внимания, а притягивая его, так зеркало в темной комнате собирает в себе весь свет, и все остальное становится видимым лишь на его фоне; четыре секунды, пять, шесть не было слышно ни звука, ни вздоха, ни даже дыхания, раздавались лишь золотое журчание часовой цепочки и тонкая, назойливая музыка жемчужины; казалось, он держит в руке, будто воск, замершую в ожидании массу, как скульптор задерживает на миг мягкую, покорную, бесстрастную глину или дирижер занесенную палочку, невесомый блеск которой содержит в себе всю громкую ярость, любовь и страдание.