Итало Звево - Самопознание Дзено Страница 39

Гуидо пришлось тоже посмотреть наверх и на некоторое время оставить женщин в покое. Но ненадолго! После того как, руководствуясь моими указаниями, он обнаружил на луне смутные очертания женской фигуры, он снова вернулся к своей теме, пошутив и сам засмеявшись своей шутке, так что его громкий смех одиноко разнесся по пустынной улице.

— Чего только она не видела, эта женщина! Жаль все же, что, будучи женщиной, она не в состоянии ничего запомнить!

Это тоже было частью его теории (или теории Вейнингера) — утверждение, что женщина не может быть гениальной, потому что лишена памяти.

Мы стояли теперь под Виа Бельведере. Гуидо сказал, что небольшой подъем в гору нам будет полезен. И я снова с ним согласился. Поднявшись, он сделал резкое движение, которое пристало скорее подростку, и, вспрыгнув, растянулся на невысоком парапете; далеко внизу под ним лежала улица. Ему, наверное, казалось проявлением храбрости подвергать себя риску свалиться с десятиметровой высоты. Сначала я, как обычно, содрогнулся, представив себе угрожавшую ему опасность, но потом, желая избавить себя от беспокойства, решил прибегнуть к помощи той системы, которую сам в порыве вдохновения изобрел сегодня вечером, и стал изо всех сил желать ему свалиться,

Лежа на парапете, Гуидо продолжал поносить женщин. Теперь он говорил о том, что они, как дети, любят игрушки, но только дорогие игрушки.

Я вспомнил, что Ада как-то говорила, что любит драгоценности. Значит, он имел в виду именно ее? И тогда мне пришла в голову ужасная мысль. А что, если я сам заставлю Гуидо совершить этот прыжок с десятиметровой высоты? Разве это не было бы справедливо — убить человека, который увел у меня Аду и при этом даже ее не любил? В тот момент мне казалось, что, убив Гуидо, я могу тотчас отправиться к Аде за наградой. У меня было такое чувство, будто в эту необычно светлую ночь Ада могла слышать, как клевещет на нее Гуидо. Должен признаться, что в ту минуту я собирался убить Гуидо совершенно серьезно. Я стоял рядом с ним, растянувшимся на низеньком парапете, и совершенно хладнокровно обдумывал, как бы мне поудобнее его обхватить, чтобы обеспечить благополучный исход предприятия. Потом я сообразил, что мне не к чему даже его обхватывать. Он лежал лицом вверх, скрестив под лопатками руки, и достаточно было одного сильного неожиданного толчка, чтобы заставить его непоправимо потерять равновесие.

Потом меня осенила другая мысль, показавшаяся мне такой же значительной, как и луна, которая плыла по небу, очищая его от облаков. Я согласился обручиться с Аугустой только ради того, чтобы быть уверенным, что сегодня ночью я буду хорошо спать. Но разве смогу я спать, если убью Гуидо? Эта мысль спасла и меня и его. Я тут же поспешил переменить позу, потому что, стоя вот так над Гуидо, чувствовал слишком сильное искушение. Я упал на колени и с такой силой откинулся назад, что почти коснулся затылком земли.

— Какая боль! Какая ужасная боль! — завопил я.

Испуганный Гуидо вскочил на ноги, спрашивая, что случилось. Но я не отвечал и продолжал стонать, правда, уже не так громко. Я-то знал, почему я стонал: потому что я только что хотел убить, а может, также и потому, что не смог этого сделать. Но всё извиняли мои стоны и терзающая меня боль. Мне казалось, будто я кричу, что не хотел убивать, и в то же время мне казалось, будто я кричу, что не виноват в том, что не смог это сделать. Во всем были повинны моя болезнь и боль! И я помню совершенно точно, что как раз в этот момент боль вдруг прошла и мои стоны превратились в чистой воды комедию, которой я тщетно пытался придать смысл, призывая боль вернуться и пытаясь восстановить ее в памяти, чтоб, ощутив ее, снова почувствовать страдание. Но все это были напрасные попытки, потому что боль вернулась лишь тогда, когда сама этого пожелала.

Как и обычно, Гуидо принялся строить гипотезы. Он спросил, между прочим, не то ли самое у меня болит место, которое я ушиб при падении в кафе. Мысль показалась мне удачной, и я подтвердил это предположение.

Он взял меня под руку и бережно помог мне подняться. Потом, все с той же заботливостью продолжая меня поддерживать, помог одолеть небольшой спуск. Когда мы очутились внизу, я заявил, что мне лучше и что, опираясь на его руку, я могу идти даже быстрее. Вот так наконец я отправился на свидание со своей постелью. Кроме того, впервые за весь день я испытал настоящее удовлетворение: Гуидо работал на меня, он меня почти нес. Наконец-то я навязал ему свою волю!

По пути нам попалась аптека, которая была еще открыта, и Гуидо решил, что перед сном мне следовало бы принять болеутоляющее. И он тут же сочинил целую теорию насчет боли и нашем преувеличенном ее восприятии: боль становится еще сильнее из-за отчаяния, в которое она нас повергает. Купленный нами пузырек положил начало моей коллекции лекарств, и было совершенно естественно, что его выбрал для меня Гуидо.

Чтобы подвести более прочную базу под свою теорию, Гуидо высказал предположение, что я страдаю от этой боли уже несколько дней. Меня даже огорчило, что на этот раз я не могу ему угодить. Я заявил, что нынче вечером у Мальфенти я не чувствовал никакой боли. По-видимому, в тот момент, когда осуществлялась моя давнишняя заветная мечта, я просто не мог ощущать боль.

И, чтобы придать своим словам искренность, я и в самом деле захотел сделаться таким, каким я себя ему изображал, и я мысленно повторил несколько раз: «Я люблю Аугусту, я не люблю Аду. Я люблю Аугусту, и сегодня вечером я осуществил свою давнюю мечту».

Так мы шли в сиянии лунной ночи. Наверно, Гуидо устал меня тащить, потому что наконец замолчал. Тем не менее он вызвался уложить меня в постель. Но я отказался и вздохнул с облегчением, как только закрыл за собой дверь собственного дома. По всей вероятности, с таким же облегчением вздохнул и Гуидо.

Я поднялся по лестнице, прыгая через четыре ступеньки, и буквально через десять минут был уже в постели. Я заснул очень быстро, и в те немногие минуты, которые предшествовали сну, вспоминал не Аду, не Аугусту, а Гуидо — такого доброго, заботливого и терпеливого. Я, разумеется, не забыл о том, что совсем недавно хотел его убить, но это не имело никакого значения: то, о чем никто не знает и что не оставило никаких следов, — того просто как бы и не было.

На следующий день я отправился к Мальфенти в некоторой нерешительности. Я не был уверен в том, что все придают взятым мною вчера обязательствам то значение, которое считал своим долгом придавать им я. Но оказалось, что значение придавалось именно такое. И Аугуста тоже помнила, что она теперь невеста, и даже более твердо, чем я думал.

Период жениховства оказался очень тяжелым. У меня осталось от него такое ощущение, будто за это время я множество раз отменял нашу помолвку, а потом с трудом ее возобновлял, и меня удивляет, что никто ничего не заметил. Ни разу я не был полностью уверен, что в конце этого пути меня ждет брак, хотя вел себя так, как и подобает влюбленному жениху. Я целовал и обнимал сестру Ады каждый раз, когда мне представлялась возможность. Аугуста терпела мои нападения, так как считала, что таков ее долг невесты. И я вел себя относительно прилично только потому, что синьора Мальфенти почти не оставляла нас одних.

Моя невеста оказалась далеко не такой некрасивой, как я полагал, и главное ее очарование я открыл, когда впервые ее поцеловал: ее румянец! В том месте, куда я ее целовал, сразу же вспыхивало в мою честь маленькое пламя, и я целовал ее скорее с любознательностью экспериментатора, чем со страстью влюбленного.

Однако я испытывал к ней и влечение, которое сделало несколько более сносным весь этот тягостный период. Было бы очень плохо, если б Аугуста и ее мать позволили этому влечению вспыхнуть и сгореть за один раз, как мне часто этого хотелось. Чем бы я тогда жил дальше? А так благодаря желанию я чувствовал, поднимаясь по лестнице их дома, то же самое нетерпение, которое испытывал, направляясь на завоевание Ады. Нечетное число ступенек обещало мне, что именно сегодня я покажу Аугусте, что такое помолвка, о которой она так мечтала. Я мечтал о насилии, которое вернуло бы мне чувство свободы. Только этого я и желал, и очень странно, что Аугуста, поняв, чего я добиваюсь, сочла это проявлением страстной любви.

В моих воспоминаниях этот период делится на два этапа. На первом этапе синьора Мальфенти либо поручала надзирать за нами Альберте, либо загоняла в гостиную, где сидели мы с Аугустой, маленькую Анну с ее гувернанткой. Ада не присоединялась к нам никогда, и я решил, что так оно даже лучше. Но в то же время я смутно помню, что однажды подумал о том, какое бы я почувствовал удовлетворение, если б поцеловал Аугусту в присутствии Ады. Один бог знает, с какой страстью я бы это сделал!

Второй этап начался с того момента, когда Гуидо официально обручился с Адой и синьора Мальфенти, будучи женщиной практичной, стала сводить обе пары в одной гостиной, чтобы они следили друг за другом.