Жорис-Карл Гюисманс - В пути Страница 39

Вдруг все встали, и своды сотряс восторженный возглас «Salve Regina». Дюрталь внимал, охваченный дивным напевом, который так не походил на завыванья в парижских церквях. Пламенный и нежный, устремлялся он с такою молитвенною силою, что, казалось, в нем одном претворилась вся незабвенная надежда человечества и вся его вечная тоска.

Без аккомпанемента, без подкрепления органом возвышали его голоса, равнодушные к себе, сливаясь в единый глубокий мужеский поток. Спокойно дерзостный, царил он в непреодолимом порыве к Приснодеве, но потом как бы прозревал, и его уверенность слабела. Трепеща изливалась песнь и, чувствуя залог прощения в своем покорстве и уничижении, в самозабвенных кликах осмеливалась просить незаслуженного небесного блаженства.

Он был олицетворенным торжеством невм, задерживающихся на том же слоге, повторяющих одно и то же слово. Церковь изобрела их, когда слова бессильны, чтобы начертать чрезмерность внутренних восторгов или скорби. И словно вихрь веял, словно душа уносилась в страстных голосах иноков. Дюрталь по своему требнику следил за творением, столь кратким по тексту и столь длинным в пении. Если вслушаться, если внимательно вчитаться в драгоценное молитвословие, то, разложив целое, в нем можно было уловить три различных состояния души, которые знаменуют собою три ступени человечества: юность, зрелость и упадок. В нем как бы воплотилась сущность молитвы всех веков.

Сперва гимн ликования, приветный восторг существа еще юного, которое лепечет любовные хвалы, тешится нежными словами ребенка, ласкающего свою мать:

«Salve Regina, Mater misericordia, viva, dulcedo et spes nostra, salve» [52].

Но выросла душа, столь пламенная и безыскусственно блаженная, и сознав вольные ошибки ума, многократные впадения в грех, молит о помощи, заломив руки и рыдая. Не улыбаясь, прославляет она, но в слезах:

«Ad te clamamus exsuies filii Hevae; ad te suspiramus gementes et fientes in hac lacrimarum valle» [53].

Надвинулась наконец старость, и распростерта душа, терзаемая воспоминанием отринутых назиданий, сожалением утраченной благодати. Боязливее стала она и ослабела, страшится своего освобождения, чует близкое разрушение своей плотской темницы. Помышляет о вечной гибели тех, кого осудит Судия, и на коленях молит Заступницу земли, Царицу Небесную:

«Eia ergo advocata nostra, illos tuos misИricordes oculos ad nos converte et Iesum benedictum fructum ventris tui nobis post hoc exsilium astende» [54].

К основной молитве, составленной Пьером де Компостелем или Германом Контра святой Бернар присовокупил в экстазе обожания три заключительных восславления:

«О clemens о pia, о dulcis Virgo Maria» [55]! — и, как бы запечатлев несравненное моление тройственной печатью, опять унес гимн к хвалебному поклонению первых строф, завершил тремя воплями любви.

«Это неслыханно», — думал Дюрталь, когда иноки воссылали нежные, ревностные зовы. Невмы удлиннялись на «о», облекая их всеми красками души, регистрами всех звуков. Под покровом нотной пелены, в междометиях, еще раз подводился итог проверки человеческой души, уже познавшей себя в прохождении граней гимна.

И вдруг на слове «Мария», в славословящем клике имени, песнь оборвалась, погасли свечи, и коленопреклоненно поникли монахи. Мертвое молчание царило над капеллой. Медленно зазвонили колокола, и Анжелюс расцвел под сводами, распускаясь лепестками белоснежных звуков.

Распростертые погрузились все в долгую молитву, укрыв лицо руками. Прозвенел, наконец, колокольчик, вся обитель поднялась, и исчезла немая вереница иноков за дверью, прорезанной в ротонде.

Изнемогший, потрясенный, со слезами на глазах, подумал Дюрталь: «Дух Святой — истинный творец парящей музыки, он — неведомый сочинитель, бросивший в человеческий мозг семена древних мелодий».

К нему подошел Брюно, которого он не заметил в церкви. Молча миновали они двор, вошли в странноприимный дом, и Брюно, зажегши две свечи, подал одну из них Дюрталю, сурово распростившись:

— Покойной ночи, сударь.

Дюрталь плелся за ним по лестнице. Они опять поклонились друг другу на площадке, и Дюрталь удалился в свою келью.

Ветер дул в дверь, и мрачной показалась ему комната, слабо освещенная стелющимся огоньком свечи. Высокий потолок тонул во тьме; раскидывалась ночь.

Уныло присел Дюрталь возле постели.

Его осенило одно из тех неописуемых внушений, один из тех экстазов, когда кажется, что раскрывается переполненное сердце. Бессильный броситься вспять, бежать от самого себя, Дюрталь превратился в ребенка, излился в беспричинном плаче, стремясь облегчиться от давивших его слез.

Склонившись на аналой, он ждал неведомо чего, ждал несбыточного. Потом, упав перед Распятием, распростершим над ним руки, заговорил ему, тихо зашептал:

— Отец! Свиней изгнал я из себя, но они истоптали меня, покрыли грязью… Я погибаю. Сжалься надо мной, я пришел к тебе так издалека! Умилосердись, Господи, над бесприютным грешником! Я припадаю к тебе, не изгоняй меня, приюти, омой меня! Ах, да! я не повидал отца Этьена, чтобы узнать, примет ли меня завтра духовник, — вдруг вспомнил Дюрталь в связи с своей мольбою. Наверное, он позабыл предупредить его. — Тем лучше, это дает мне однодневную отсрочку, — слишком истомилась душа моя, сильно нуждается в отдохновении.

Разделся, вздыхая: «Завтра надо будет подняться в три с половиной, чтобы поспеть в церковь к четырем. Если спать, то у меня времени в обрез. Дай Бог, чтобы не напала завтра невралгия и чтоб я проснулся до зари».

II

Дюрталь пережил мучительнейшую ночь. Никогда за всю свою жизнь не изведал он столь необычных, столь тяжких ощущений, не испытал таких страхов, не поддавался такому ужасу.

Беспрестанно пробуждался он в тисках непрерывного кошмара.

Кошмары преступили мерзостный предел, опаснейшие грезы безумия. Развертываясь на нивах сладострастия, они были так новы и так странны, что, просыпаясь, Дюрталь дрожал, подавляя в себе крик.

То был не общеизвестный невольный порыв, не видение, которое исчезает как раз в тот миг, когда спящий сжимает любовную форму в стремлении слиянья, — похоть совершалась, как наяву, даже лучше, долгая, целостная, со всеми предвестиями, во всех подробностях. И взрыв разразился с необычайно мучительною остротой, в судороге неслыханного изнеможения.

От бессознательного блуда ночей, состояние его помимо неестественного совпадения разновременных ласк, заметно отличалось причудливо особым сновиденьем, в котором он ясно и отчетливо ощущал постороннее эфирное существо, в минуту пробужденья исчезавшее с сухим треском пистона или хлопающего бича. Явственно чувствовал он это существо возле себя, с такой несомненностью, что даже ощущал легкое веяние при его исчезновении. В ужасе он всматривался в пустоту.

Дюрталь зажег свечу и подумал: «Да, но это переносит меня в прошлое, когда я знался с госпожею Шантелув, напоминает ее рассказы суккубата». Оцепенело сидел на кровати и с непритворной жуткостью всматривался в келью, окутанную тьмой. Взглянул на часы — всего одиннадцать. Бог мой! Неужели таковы ночи в монастырях!

Чтоб освежиться, умылся холодной водой, открыл окно, и, охладившись, прилег снова.

Встревоженный мраком, как бы кишевшим угрозами и ковами, он колебался потушить свечу. Наконец решился и загасил, повторяя строфу повечерия, сегодня вечером пропетую в церкви:

«Procul recedant somniaEt noctium phantasmataHostemque nostrum comprineNe polluantur corpora»[56].

Наконец забылся, опять видел те же сны, но успел очнуться и отогнал чары. Еще раз мелькнуло в нем ощущение воздушного тела, которое поспешно улетучилось, страшась быть застигнутым на ложе. Часы показывали два.

Если это продлится, я буду завтра разбит. Но задремал и, ворочаясь с боку на бок, кое-как дотянул до трех.

Я не проснусь во время, если теперь усну. А что, если встать?

Спрыгнув с кровати, оделся, помолился, обдумал совершившееся.

Эти обманные наваждения подкашивают сильнее подлинных излишеств, но особенно ненавистно чувствовать себя не утомленным после бесовского насилия. Женские ласки заливают жажду страстей умеренным сладострастием, и лишь в суккубате безумеет человек, стискивая пустоту, разъяренный, что насмеялся над ним дух лжи, натешилось видение, очертания и формы которого поспешно изгладились из памяти. Родится невольное хотенье плоти, человек вожделеет прижать подлинное тело; и Дюрталь помыслил о Флоранс. Та насытит, по крайней мере, не покинет тебя задыхающимся, разгоряченным, ищущим неведомо чего, томящимся в сознании, что ты выслежен чем-то неизвестным, неуловимым — призраком, от которого некуда бежать.

Дюрталь встряхнулся, попытался отогнать прилив воспоминаний. Решил освежиться на воздухе и выкурить папиросу. А там увидим, думал он.