Элиза Ожешко - Господа Помпалинские Страница 39

После этой бурной вспышки оба долго молчали. Первым заговорил Павел.

— Допустим, ты прав; но подумай, какой скандал дома разразится, если ты попросишь руки Делиции.

Цезарий как-то сразу сник.

— Почему? — только и нашелся он, что сказать.

— Как «почему»? Отец Книксена, дед Делиции, был, говорят, лапотным дворянином, пока Белогорья собственным горбом не нажил… Мать Делиции — дочь управляющего князей С., а бабка с материнской стороны, некая Шкурковская, — дочка не то шорника, не то кожевника… Согласись, дорогой друг, что от всего этого за версту несет демократизмом, а госпожа графиня…

— Павлик, — взмолился Цезарий, — не надо сегодня об этом… Дай хоть один денек счастьем насладиться… Да, наверно, будет ужасный скандал, но сейчас я не хо-чу думать об этом… Приятней помечтать о завтрашнем дне… Представь, как они добры — опять пригласили меня завтра обедать.

— Бесспорное доказательство доброты! — заметил Павел насмешливо. — Но с какой, собственно, стати я должен вечно запугивать и сторожить тебя? Поступай, как знаешь, лишь бы ты был счастлив… А этого я желаю тебе ото всей души…

Они расцеловались, и Цезарий, как в прошлую ночь, опять сел за книгу. Но теснившиеся в голове мысли и мечты не давали сосредоточиться.

На другой день утром у мамаши Книксен произошла небольшая размолвка с дочерью.

Пани Джульетта в ожидании Цезария сидела в гостиной на диване, а Делиция — напротив, в кресле, с видом обиженного ребенка, которому осмеливаются перечить.

— Так и знай, мамочка, если ты не согласишься, я графу откажу.

Напуганная решительным заявлением дочери, пани Книксен даже побледнела.

— Но, деточка… — попробовала она возразить.

— Ты прекрасно знаешь: я никогда тебе не лгу. И сейчас не хочу скрывать, что никаких чувств к графу не питаю… И соглашаюсь на этот шаг только потому, что нет другого выхода… Уж лучше быть его женой и великосветской дамой, чем выйти за какого-нибудь Тутунфо-вича… И потом я знаю, что доставлю тебе этим удовольствие…

— Огромную радость, а не удовольствие! — перебила ее мать.

— И братьям помогу, — продолжала Делиция. — Вот я и стараюсь понравиться графу, но счастливой себя не чувствую. Как хочешь, но если ты не согласна, чтобы граф познакомился с отцом… я за себя не ручаюсь.

— Но подумай, детка, какое это может произвести впечатление на графа, человека молодого, неопытного… Он увидит твоего отца, страдающего этим ужасным недугом… И напугается, не захочет жениться на дочери…

— Сумасшедшего, — с грустной улыбкой докончила Делиция. — Не захочет — не надо… Значит, не судьба! Не помру с горя… Но он захочет, я уверена; еще сильнее захочет… Во всяком случае, я не собираюсь стыдиться моего бедного отца, с ним и так никто в доме не считается, будто он пустое место…

— Что с тобой сегодня? Откуда ты взяла, что с отцом не считаются?

— Но ведь не познакомить его с человеком, который добивается моей руки и, наверно, будет моим мужем, значит, ни во что его не ставить.

— Какая разница, познакомишь ты его с графом или нет, раз он не в своем уме…

— Неправда, все, что касается меня, отец прекрасно понимает и помнит… Ты даже не знаешь, мамочка, как хорошо мы с ним друг друга понимаем.

— Знаю, — в горестном раздумье сказала она, — знаю, что отца ты любишь больше, чем меня!

— Нет, нет! — страстно запротестовала Делиция. — Это неверно, мамочка! Ты знаешь, как я тебя люблю! Но мне очень жалко бедного папу.

— Ну, хорошо! — сказала пани Джульетта, ублаженная признанием дочери. — Поступай, как знаешь, дитя мое, только смотри, не пожалей потом…

— Не волнуйся, мамочка, вкусы графа я уже изучила…

Она встала и подошла к зеркалу. Темное платье с глухим воротом из толстой, теплой материи еще сильнее подчеркивало матовую белизну ее лица и красивый пепельный оттенок волос. Делиция была в этот день особенно хороша, и мать залюбовалась ею.

— Тебе сегодня больше к лицу был бы красный бант, а не голубой, ты немного бледна…

— Мамочка, — обернувшись к ней, с шаловливой улыбкой сказала Делиция, — голубой граф любит больше всех цветов, как символ чистоты, верности и еще чего-то там. Как только я об этом узнала, я тоже стала обожать голубой…

Пани Джульетта рассмеялась и, положив руки на плечи дочери, поцеловала ее в лоб.

— Ах, плутовка! Ты у меня сообразительный ребенок!..

— Ну, какой я ребенок! — вздохнула Делиция, укладывая перед зеркалом локоны на белоснежном лбу.—

Двадцать три года уже! Если бы не это, может, я и отказала бы графу…

— Тише, тише, ради бога! — зашикала пани Джульетта, так как в окне промелькнули сани Цезария.

Владислав и Генрик с сияющими лицами выскочили на крыльцо.

— Вот молодцы! Как они тебя любят и хотят помочь! — шепнула растроганно пани Джульетта.

Переступив порог гостиной, Цезарий, как всегда, смутился. Правда, когда он целовал руку пани Джульетты и здоровался с Делицией, растерянное и испуганное его лицо озарилось умилением и радостью. Видно было, что он счастлив. Тем не менее, опустившись в кресло рядом с Делицией и напротив ее матери, он не нашел ничего лучшего, как снять перчатки и со всех сторон осмотреть свои большие грубые руки. Делал он это так внимательно, словно страстный хиромант-любитель, на собственной персоне изучающий тайны этой науки.

Но в гостиной царила такая теплая, непринужденносердечная атмосфера, а разговор шел о столь простых и близких ему вещах, что он скорее, чем обычно, оставил свои руки в покое и поднял спокойные, добрые глаза, в которых теплилась живая симпатия к обитателям этого дома.

За обедом, изысканно сервированным, но по-семей-ному непринужденным, хорошее настроение Цезария, подогреваемое доброжелательностью пани Джульетты и ее сыновей, а особенно томными взглядами Делиции, возросло настолько, что, вместо односложных ответов или коротких наивных вопросов, он сам принялся рассказывать о столичных новостях, балах, театральных представлениях и концертах. Сначала он робел, запинался, не находя нужных слов, но постепенно под влиянием благосклонного внимания слушателей и наплыва новых, необычных мыслей разошелся, и речь его потекла плавно, свободно. Он сделал даже несколько метких замечаний, удачно сострил и первый закатился молодым, заразительным смехом. Его смеху вторил веселый, искренний хохот всей компании. Рассказам его внимали с интересом, остроты нравились и даже вызывали общий восторг. И он первый раз в жизни почувствовал себя не «бедным Цезарием», а милым, обаятельным молодым человеком. Всегда тяготившие его оковы светских условностей пали, и в конце обеда он даже, вопреки своему обыкновению, заговорил о литературе. Делиция умело поддержала разговор, и оживленная беседа продолжалась в гостиной, куда подали черный кофе.

— Он, оказывается, совсем не глуп, — шепнули матери на ухо сыновья.

— А оживившись, даже похорошел!

— Да!

От избытка чувств у пани Джульетты навернулись слезы на глаза и, чтобы скрыть их от гостя, она сделала вид, будто смотрит в окно.

— Тем лучше, дети! — шепотом ответила она. — Это счастье для Делиции и для вас! Господь услышал мои молитвы!

Между тем Делиция встала и, как о чем-то давно условленном, просто, но немного грустно сказала:

— Пойдемте теперь к папе, граф!

Пани Джульетта, побледнев, быстро обернулась к Цезарию, а он вскочил, готовый хоть на край света следовать за своей феей.

— Граф! Дорогой пан Цезарий! — сладко улыбаясь, поправилась хозяйка дома. — К чему эти холодные официальные титулы в разговоре с близкими друзьями?..

Цезарий стремительно подошел к ней и с благодарностью молча поцеловал руку.

— Дорогой пан Цезарий! — повторила она, принимая величественную позу. — Если вы так добры, что хотите разделить с нами горе, позвольте вам рассказать, как все это случилось…

Во время этого вступления молодые Книксены отошли к окну и остались там, со значительным и печальным видом скрестив руки на груди и понурив головы. Делиция села в сторонке — тоже печальная и присмиревшая, а Цезарий весь обратился в слух, с жадностью ловя каждое слово пани Джульетты.

— Мой муж всегда вел суровый образ жизни… — после минутного молчания продолжала она. — Не признавал никаких развлечений, и, что, по мнению людей нашего круга, скрашивает жизнь, его никогда не привлекало. Все силы он отдавал хозяйству, постоянно ломая себе голову над тем, как бы улучшить положение своих крепостных; увлекался различными научными трудами; словом, работал как вол. Часто по целым месяцам никуда не выезжал из дома, словно шляхтич-однодворец, прикованный к своему клочку земли… Может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что это постоянное переутомление и однообразная затворническая жизнь были главными причинами его болезни… Когда мы поженились, он был уравновешенным, покладистым, пожалуй, даже жизнерадостным человеком… Но с годами характер у него изменился. Он стал о чем-то задумываться, шутил ре же, а иногда просиживал целые дни, запершись в кабинете, и никого, даже меня, не впускал… В чем секрет этой горестной перемены, ума не приложу…