Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков Страница 39

переживаний, споров и столкновений персонажей, от любви и нелюбви, а вот от этих костюмов, шлемов и трубок, свисающих с бедра, от стеклянной будки на крыше высотного домика и тонко звенящих антенн, от стоянок, рулежек, КП и бетонных плит взлетной полосы, от самолетов, турбин и радиолокаторов. Время комнатных историй, встреч в полуночных электричках и кроватей со смятыми простынями прошло. Ну… не прошло, но не в этом суть. Она в человеке, садящемся в самолет. Или в электровоз. Или идущем к мартену. Хомо сапиенс, глядящий не внутрь себя, а в эпоху…

Мысли стремительно неслись в голове Оболенцева, возбуждали, подзадоривали на какие-то другие, столь же напористые и стремительные, — он даже пожалел, что надо уходить из высотного домика. Как жаль, все же успел подумать, как жаль, что я начал снимать, не потолкавшись хотя бы с месяц на аэродроме. Как на «Волгарях»…

Тогда, уж под конец работы, команда буксира, все лето изображавшего для фильма старый, идущий на слом пароходик, устроила прощальный банкет с изобилием водки и паюсной икры собственного приготовления, и подвыпивший механик, припадая на правую, раненную еще в Сталинграде ногу, повел его к себе в машинное отделение, стал показывать, что там и зачем. И Кирилл поразился, как красива медь паровой машины, как загадочно светится шлак в топке, и пожалел, с болью непоправимой утраты пожалел, что не удосужился спуститься под пол рулевой рубки, где провел столько часов с мегафоном в руках, что не затащил Макса с камерой к отполированным, масляно блестящим шатунам, не придумал сцены, происходящей в тесноте машинного отделения. Здесь, он понял, даже самые простые слова обрели бы двойной, тройной смысл…

Но сейчас у него был именно такой сценарий — с «шатунами». И он решил: все, сцену с вдовушкой, со всеми этими тисканиями на сеновале — к черту, в корзину. И пусть подполковник Понизовский готовится к новым волнениям, а Коробкин с консультантом пишут новую бумагу командующему: сегодня только первая съемка с полетами, а будет их пять, десять, двадцать, сколько надо, но главными в картине действительно будут самолеты. Старые и новые, предвоенные и военные, винтовые и реактивные. И тогда посмотрим, что скажут на студии, тогда уж им нечего будет сказать!

Оказалось, что из высотного домика есть еще выход — прямо под брезентовый навес, под которым, как на санаторном пляже, рядком стояли раскладушки. Славка сразу улегся, Макс храбро последовал его примеру, только никак не мог устроиться в стеснявшем его костюме, а Фигурнов только присел и посмотрел на часы. Появился Жора с кофром для камеры и тоже уселся на раскладушку, а потом вытащил камеру и стал приставать к Максу — спрашивал, сколько тому потребуется кассет, но Макс, казалось, не слышал ничего в мире.

Тень под навесом приглушала цвет, даже костюмы летчиков из серебристых стали серыми. Лента бетонной дороги бежала к ангарам, и там стоял расстыкованный, с вынутым двигателем самолет. Он был похож на разрубленную, ту, что не в силах напиться, лошадь Мюнхгаузена. Даль загораживала стена леса; темно-зеленая полоска сужалась в конце взлетно-посадочной полосы, а потом снова росла, и вместе с ней увеличивалось в размерах все другое: рубленые домики каптерок на той стороне аэродрома, капониры, строй истребителей в брезентовых чехлах, ровная строчка огней подхода и, наконец, бело-черная, в клетку башенка СКП — стартового командного пункта.

Тут и там виднелись машины и — почти точками — люди, а все вместе оставляло впечатление строгого простора, словно бы единственного места, где небо сливается с землей.

— Славик, — позвал Оболенцев, — ты что сегодня вечером делаешь? Приходи в гости, а? Церковь в Успенском ломают, посмотришь…

Он сам не знал, зачем зовет летчика, только чувствовал, что ему не хватит дня насладиться аэродромом, и, забегая вперед, хотел продлить удовольствие хотя бы в разговорах о том, что сегодня произойдет.

— Не могу, Кирилл Константинович! — Славка лежа сводил и разводил ноги, точно бегун перед стартом. — Сегодня не могу. Личная жизнь.

— Личная жизнь? Ты же холостяк! Измени расписание, только и всего. Макс, может, он тебя послушает? — Оператор, как и на вопросы своего ассистента, не отозвался, и Оболенцев повернулся к Фигурнову: — Слушайте, что это у вас все вдруг занялись личными делами?

Но Фигурнов словно бы не услышал вопроса. Посмотрел на часы, заметил:

— Вам, пожалуй, на СКП пора. Сейчас разведчик погоды пойдет, а мы по таблице через десять минут…

Ехать не хотелось, хоть и так важно было находиться рядом с Понизовским. Оболенцев боялся, что самолеты загонят куда-нибудь подальше, а надо снимать над Аринском, да еще и пониже, чтобы в кадре читался город… Полет в бесплотном пространстве — кому он нужен? Так и комбинаторы снять могут!

Он выскочил из машины и сразу увидел изумрудную «Волгу», показалось, нездешнюю. Очень уж важно сидел в ней солдат-шофер и еще два офицера стояли рядом. Потом перед Оболенцевым вырос полковник — щеголеватый даже в форме, в сущности, как у всех тут, но все равно будто особенный, и первым назвался — из штаба округа — и протянул руку, улыбаясь.

У полковника было узкое, остроносое лицо, и с ним, твердым и целеустремленным, не вязались добрые серые глаза и значок летчика первого класса — полковник скорее мог назваться прокурором, следователем, работником госбезопасности — кем-то стоящим над всеми профессиями, выясняющим только одно — правильно ли делают люди то, что им положено, и не поступают ли так, как запрещено. И тут же Оболенцев понял, что, наверное, полковник не такой, как он о нем думает, но все-таки он думает правильно, и это оттого, что стало ясно: штабист здесь не по обычным своим делам, а из-за него, Оболенцева. Вернее, потому, что на аэродроме должны состояться воздушные съемки. А еще вернее — полковника заботит, что на боевом, самом современном самолете полетит гражданский, ничему не обученный, по правде говоря, человек, и этот самолет будет находиться близко, очень близко от другого самолета. И хотя на таких самолетах можно летать еще ближе друг к другу, но это летчикам, а не гражданскому человеку, да еще такому, который, того и гляди, начнет приставать к Фигурнову: ближе, ближе, ближе…

От набежавших мыслей вид у