Адальберт Штифтер - Бабье лето Страница 4

В комнатах висели картины, и в иных стояла старинная мебель, с замечательными резными фигурами или выложенными из разных дощечек листьями, кругами и полосами.

Был у отца и шкаф, где лежали монеты, иные из которых он нам показывал. Хранились тут по преимуществу красивые талеры с изображениями латников и лиц с пышными кудрями, было и несколько очень древних монет с чудесными не то юношескими, не то женскими головками и одна с мужчиной, у которого были крылышки на ногах. Хранил отец и камни с вырезанными на них рисунками. Эти камни он очень ценил и говорил, что они остались от самого изощренного в искусстве народа давно минувших времен, от Древней Греции. Иногда он показывал свои сокровища друзьям, те долго стояли у шкафчика, держали тот или иной камень в руках и говорили о нем.

Случалось, к нам приходили люди, но не часто. Иной раз приглашались дети, с которыми нам разрешалось играть, а часто и мы ходили с родителями в дома, где были дети и устраивались игры. Учили нас дома учителя, и это учение, и так называемые рабочие часы, когда мы, дети, должны были исполнять заданное, создавали в распределении времени регулярность, отступать от которой не дозволялось.

Мать была женщина добродушная, нас, детей, она любила безмерно и ради какой-нибудь забавы с легкостью позволила бы нам отступить от заведенного порядка, если бы ее не удерживал от этого страх перед отцом. Она хлопотала по хозяйству, все устраивала, все улаживала, не допуская из вышеназванного страха никаких послаблений, она была для нас таким же достопочтенным образом добра, как отец, и никаких изменений образ этот не мог претерпеть. Дома она обычно носила очень простое платье. Лишь изредка, идя куда-либо с отцом, она надевала свои нарядные шелковые платья и украшения и казалась нам тогда похожей на фею, изображенную в наших книжках с картинками. При этом мы замечали, что на ней всегда были совсем простые, хотя и очень блестящие камни и что отец никогда не увешивал ее теми резными, о которых говорил, что рисунки на них прекрасны.

Когда мы, дети, были еще очень малы, мать проводила лето всегда с нами в деревне. Отец не мог составить нам компанию, потому что дела удерживали его в городе; но каждое воскресенье и в каждый праздник он приезжал, оставался на целый день с нами и был нашим гостем. На неделе мы один раз, а то и два раза навещали его в городе, и тогда он принимал нас и потчевал.

В конце концов это прекратилось — сначала потому, что отец постарел и уже не мог обойтись без матери, которую очень почитал; а позднее по той причине, что ему удалось приобрести в предместье дом с садом, где мы могли дышать свежим воздухом, двигаться и жить словно в деревне весь год целиком.

Приобретение дома в предместье было большой радостью. Из старого, мрачного городского дома мы переехали в приветливый и просторный. Отец заранее привел его в общем в порядок, да и когда мы уже поселились в нем, в разных его комнатах все еще трудились мастера. Дом предназначался только для нашей семьи. В нем жили еще лишь наши приказчики и — за привратника и садовника — один пожилой человек с женой и дочерью.

В этом доме отец устроил себе библиотеку в комнате куда большей, чем та, что была у него в городской квартире, и отвел особую комнату для картин; в городе из-за недостатка места картины были развешаны по разным комнатам. Стены этой новой картинной были оклеены темными, красновато-коричневыми обоями, на которых очень красиво выделялись рамы. Пол был покрыт блеклым ковром, чтобы не искажал красок картин. Отец заказал себе мольберт из коричневого дерева, и тот стоял в этой комнате, чтобы на него можно было поставить ту или иную картину и рассматривать ее при нужном свете.

Для старой резной и выкладной мебели тоже была выделена особая комната. Однажды отец привез с гор потолок, вырезанный из липы и кедровой сосны. Потолок был собран и увеличен кое-какими незаметными добавлениями, благодаря чему он и подошел к этой комнате. Для нас, детей, это была большая радость, и с вящим удовольствием сиживали мы теперь, когда нас водили туда по вечерам отец и мать, в том старинном покое, занимаясь чем-нибудь и слушая рассказы о временах, когда делались подобные вещи.

В конце обшитого деревом коридора, выходившего на втором этаже дома к саду, отец построил стеклянную комнату, две стены которой, глядевшие в сад, состояли сплошь из стекла, а задние стены были деревянные. В эту комнату он поместил старинное оружие разных времен и разного вида. По рамкам, в которые были вставлены стекла, он обильно пустил плющ из сада, да и внутри по остову вился плющ, шелестевший около оружия, когда открывались оконца и от них тянуло ветром. Стоявшую в этой комнате дубинищу со щетиной ужасных гвоздей он называл денницей, что нам, детям, было совсем непонятно, поскольку денница куда как красивее.

Еще была комнатка, которую он велел обить купленной им красной шелковистой материей с замысловатыми вытачками. А вообще-то пока не знали, что поместить в этой комнате.

В саду были карликовые фруктовые деревья, были грядки овощей и цветов, а на его краю, откуда виднелись горы, на расстоянии полумили описывающие вокруг города большую дугу, росли высокие деревья и трава. Старую теплицу отец частью отремонтировал, частью расширил пристройкой.

Имелся при доме и большой, слишком открытый со стороны сада двор, где, когда трава в саду была мокрая, мы играли и куда выходили окна кухни, в которой часто находилась мать, и кладовок.

Отец ежедневно поутру отправлялся в город, в свою лавку и контору. Приказчики порядка ради отправлялись с ним вместе. В двенадцать часов он приходил обедать, а с ним и те приказчики, кому не выпала очередь сторожить в обеденный час лавку. Пополудни он большей частью снова уходил в город. Воскресные и праздничные дни он проводил с нами.

Теперь к нам гораздо чаще приглашали знакомых с их детьми, потому что места у нас стало больше и мы могли веселиться во дворе и в саду. Учителя приходили и в предместье, как прежде приходили к нам в городе.

Отец, которому долгое сиденье за письменным столом грозило болезнью, ежедневно выкраивал себе по настоянию матери свободное время, чтобы размяться. В эти часы он ходил то в картинную галерею, то к приятелю, у которого мог посмотреть какую-нибудь картину, или напрашивался в гости к незнакомому человеку, у которого можно было увидеть что-либо достопримечательное. В погожие дни летних праздников мы выезжали, бывало, и на лоно природы и проводили день где-нибудь в деревне или в горах.

Мать, необычайно радовавшаяся приобретению дома в предместье, занималась домашним хозяйством с повышенным рвением. Каждую субботу на особой площадке в саду «белым цветом вишни» цвело развешенное белье и под надзором матери убирали одну за другой комнаты — кроме тех, где хранились отцовские драгоценности и где вытирание пыли и прочая уборка проходили всегда у него на глазах. За фруктами, цветами и овощами в саду мать ухаживала вместе с отцом. Она пользовалась в окрестности такой славой, что к ней приходили соседки с просьбой прислать работников, получивших выучку в нашем доме.

По мере того как мы подрастали, нас все больше и больше вовлекала в себя жизнь родителей, отец показывал нам свои картины и многое в них объяснял. Он говорил, что картины у него только старые, обладающие определенной ценой, которую всегда можно выручить, если случится нужда продать их. Он показывал нам, когда мы ходили гулять, эффекты светотени, называл краски предметов, объяснял линии, создающие движение, в котором, однако, царит покой, а покой в движении и есть, мол, условие всякого произведения искусства. Говорил он с нами и о своих книгах. Он рассказывал, что среди них есть такие, где содержится все, что случилось с родом человеческим от его начала до наших времен, что там излагаются истории мужчин и женщин, которые были некогда очень знамениты и жили давным-давно, часто больше тысячи лет назад. Он говорил, что в других книгах содержится то, что люди за много лет узнали о мире и некоторых вещах, об их устройстве и свойствах. В иных, впрочем, сказано не о том, что происходило или как обстоит дело, а о том, что люди думали, что могло бы случиться и какие у них мнения о земных и неземных делах.

В это время умер один наш двоюродный дед со стороны матери. Мать унаследовала драгоценности его умершей еще раньше жены, а мы, дети, — остальное имущество. Отец, как наш естественный опекун, положил этот капитал в банк и каждый год прибавлял к нему проценты.

Наконец мы подросли настолько, что обычное наше учение постепенно сошло на нет. Сначала отпали те учителя, что давали нам азы знаний, которые считаются ныне необходимыми всем, потом поредели и те, что обучали нас предметам, которые преподают детям, прочимым в просвещенные или высшие слои общества. Наряду с предметами, которыми она еще продолжала заниматься, сестра должна была мало-помалу вникать в домашнее хозяйство и учиться важнейшим в этом деле вещам, чтобы когда-нибудь достойно последовать по стопам матери. Усвоив предметы, считающиеся в наших школах предварительными, подготовляющими к так называемым насущным знаниям, я продолжал заниматься разделами, которые были труднее и не давались без посторонней помощи. Наконец возник вопрос о моем будущем, и тут отец сделал нечто такое, за что многие строго осуждали его. Он назначил мне быть ученым вообще. Я дотоле очень прилежно учился и весьма ревностно вникал в каждый новый предмет, к которому приступали учителя, и поэтому в ответ на вопрос, каковы мои успехи в той или иной дисциплине, учителя отзывались обо мне всегда с большой похвалой. Я сам желал поприща, намеченного отцом, и он согласился с моим желанием. Желал я его по какому-то влечению души. Несмотря на свою молодость, я уже, конечно, понимал, что всех наук изучить не смогу; но чему и сколь многому я буду учиться, было для меня так же неясно, как то мое чувство, которое влекло меня к этим вещам. Не мнилось мне и никаких особых выгод, какие можно было бы извлечь из моего устремления, нет, мне просто казалось, что я должен так поступить, что будущее таит в себе нечто внутренне ценное и важное. Но чем именно мне заняться и с какого бока взяться за дело, этого не знали ни я, ни мои близкие. У меня не было ни малейшего пристрастия к тому или иному предмету, все казались заманчивыми, и ни малейшего основания считать недюжинными свои способности к какому-то одному; одолеть, думалось мне, можно все. Мои родные тоже не находили признака, который говорил бы о моем исключительном призвании к чему-либо.