Альваро Кункейро - Человек, который был похож на Ореста Страница 4

Нищий подлил себе вина, выпил и оглушительно высморкался в цветной клетчатый платок, своими размерами скорее напоминавший юбку шотландца. Человек в синем камзоле внимательно слушал его рассказ, играя перстнем с фиолетовым камнем, и лишь изредка позволял себе отвлечься; взгляд чужестранца тогда завороженно устремлялся к очагу, где под широкими закопченными сводами пылали сухие виноградные лозы. Тот, кто зарабатывает свой хлеб, рассказывая истории, мог бы почерпнуть множество новых сюжетов, подслушав разговор, который ведут меж собой языки пламени.

Целых одиннадцать дней я бродил по незнакомым тропам, спал где придется, голодал — булка, что мне дали в пекарне, быстро кончилась; и, наконец, износив башмаки, добрался до моря. Волны разбивались о скалы, между ними вилась узкая тропинка, которая привела меня к самому маяку. Щеки мои покрыли соленые брызги, и мне стало окончательно ясно, что море никак нельзя спутать с нотариусом, писавшим нам прошение. Я сел на камень и целый час смотрел, как волны играли в бухте и как уплывает туда, где садилось солнце, какая-то шхуна. В моей голове вдруг возникла такая картина: на этом самом паруснике возвращается в свою далекую страну мама — голубые глаза грустно смотрят на волны, а маленькие босые ножки подставлены солнечным лучам. «Пусть там, в далеком краю, найдутся для них цветы горечавки!» — говорил я себе. Правду сказать, вскоре после моего побега мать бросила все и исчезла; дом наш совсем разрушился, крыша прохудилась, потолок цел только в кухне — там я и живу.

Тадео пришлось опрокинуть подряд два стакана, чтобы отвлечься от грустных воспоминаний. Затем он продолжил:

— Как объяснили мне смотрители маяка, по левую руку от него стояла деревушка, где брали иноземцев работать на лесосеку. Один богатый человек, по имени Петронио, взял меня к себе и вскоре проникся ко мне расположением: трудился я на совесть, а к тому же мне удалось подружиться с его собаками и вылечить опухоль у ручной куропатки. Хозяин велел мне спать в доме на мягкой постели, а его дочка, горбунья, по имени Микаэла, по вечерам ставила возле моей двери кувшин с молоком… Вот к этому-то я и веду, ваша милость, моя-то жизнь вам вовсе не интересна. Бедняжка все время печалилась, и я не раз видел, как она роняла слезы, сидя во дворе под смоковницей. Мне казалось — ей не дает покоя ее уродство: спина у нее была совсем искривлена, а острый горб поднимался до самой шеи. Спереди она даже выглядела хорошенькой: сложена неплохо, груди высокие и округлые, ножки стройные и длинные, как у большинства горбуний, личико пухленькое, а глаза как две миндалины. Я старался ей угодить — собирал для нее цветы по дороге из леса, подарил жаворонка, научил ее свистеть на все лады в стебельки неспелой ржи разной толщины и прыгать через скакалку; этой игры, известной у нас каждой девчонке, в тех краях не знали. Итак, все свободное время у меня уходило на Микаэлу, но мне никак не удавалось развлечь девушку; по правде говоря, несмотря на мои старания, она все больше грустнела, бледнела, и казалось — вот-вот увянет совсем. Однажды в воскресенье, под вечер, я пускал в ручейке в саду бумажные кораблики, как вдруг Микаэла бросилась ко мне и крепко обняла. Это меня очень смутило: как быть, если она влюбилась и захочет отдаться мне? Спереди девица, конечно, вовсе недурна, но можно ли воспользоваться случаем, забыв о том, что передо мной дочь моего хозяина и господина, сеньора Петронио. Так вот, девушка рыдала, а я не знал, как быть.

— Я не в силах забыть его! — повторяла Микаэла, всхлипывая.

Мне пришлось долго расспрашивать ее, но в конце концов она рассказала, в чем дело. Год тому назад отец взял ее с собой в большой город фокийцев,[4] что находился неподалеку и был вольным портом греко-галлов. На тамошнем рынке продавали бочки, и, сделав покупки, сеньор Петронио пошел договариваться с одним из судовладельцев о доставке своего груза, а Микаэлу оставил на пристани. Девушка сидела одна-одинешенька на корзинах с инжиром: в этот полуденный час большинство покупателей еще не покинуло торгов, а кое-кто уже отправился домой обедать. По улице, которая вела к пристани между складами зерна, шел человек: высокий, в широком красном плаще, с непокрытой головой. В правой руке он нес серебряный жезл. Поравнявшись с Микаэлой, он остановился и посмотрел на нее: взгляд его черных глаз медленно скользил по лицу и фигуре девушки. Затем незнакомец подошел еще ближе, горбунье стало страшно, и она сжала руки на груди. Человек с жезлом улыбнулся. Бедняжке казалось — перед ней вдруг выросла высокая башня или гигантское дерево. Незнакомец был юн, прекрасен и так благоухал жимолостью, что Микаэле чудилось, как будто аромат проникает в ее тело. Юноша распахнул полы укрывавшего его плаща и, протянув к девушке руку с жезлом, коснулся его серебряным концом ее левого плеча. На губах незнакомца заиграла легкая улыбка, и он стал еще прекраснее. Трижды коснулся жезл левого плеча несчастной горбуньи; жаркая волна поднялась в ней и заставила закрыть глаза. Незнакомое чувство, в котором сливались воедино боль и восторг, одновременно испепеляло и утоляло жажду подобно прохладному лимонному напитку. Ей очень хотелось пить, губы пересохли, и бедняжке казалось, что она теряет сознание. Не в силах пошевелиться, девушка безропотно покорилась. Голос отца вывел ее из оцепенения.

— Тебе плохо? Это наверняка от голода, ведь за завтраком ты почти ни к чему не притронулась. Пойдем-ка, нас ждет ореховый суп и молодые голуби.

Микаэла встала и посмотрела вслед юноше в красном плаще, который шел дальше к концу пристани.

— Кто это? — осмелилась она спросить у отца. Собственный голос показался ей странным — словно какая-то неизвестная женщина на сцене театра спрашивала, кто она такая.

— Принц. Он каждый день по нескольку раз приходит на берег моря; все ждет, не появится ли из пучины конь, посланный богами его страны — мы не знаем их. Когда чудо свершится, принц помчится галопом в свой родной город, чтобы совершить там великое преступление во имя мести.

— Он сумасшедший?

— Кто знает.

— У него есть имя?

— Орест.

— И вот тогда, — заключил Тадео, — я впервые услышал это имя. Имя человека. Имя льва.

Чужестранец поднялся и подошел к очагу, и нищий видел его теперь, как луна видит порой солнце. Никто, кроме Тадео, не обращал на него внимания. Стоя у огня, человек в синем камзоле тронул кованым концом своей трости горящие прутья: пламя взметнулось кверху длинными желтыми языками, растекаясь ручьями света на полу и окрашивая золотом стены. Чудо длилось один короткий миг, но все это не было сном.

Когда человек в синем камзоле вернулся на свое место и попросил еще вина, нищий завершил свой рассказ.

— Микаэла, ничего не зная о любви, думала, что забеременела от незнакомца, пока нянька не разубедила ее. Вот было бы забавно, если бы лев зачал своего первенца, пройдя мимо несчастной горбуньи в краю лесоводов и углежогов.

III

Лодочник пристроил свой шест на двух железных крюках пирса и уселся на ступеньку. Спустив к воде свои длинные ноги и покачивая ими, он закурил большую сигару, скрученную из черных листьев табака. Дым, выходивший из его рта и носа, ненадолго зависал мягкой голубоватой дымкой над полями шляпы — день был тихий, ни ветерка, — а потом рассеивался. Широкая река медленно несла свои воды среди зеленых холмов; на лугах паслись стада. Животные за день постепенно спускались с горных пастбищ к долинам. По вечерам отары шли на водопой, каменные корыта стояли на ступенях, и струйки сбегали сверху вниз — баранам больше нравится проточная вода. В центре баркаса был устроен помост со столбом посередине: к нему привязывали своих лошадей путники, приезжавшие на берег верхом. В дни церковных праздников лодочник привязывал на столбе древко с черно-золотым флагом какого-то никому не известного царства. Этот флаг подарил его деду давным-давно один странник из далеких краев, которые назывались страной Вадо-де-ла-Торре. Не было мест прекраснее этих: луга, тополиные и березовые рощи, река, что широко разливалась по весне. У подножия каждого из пяти холмов в затишке; стояли деревни; крыши беленьких домиков тонули среди черешневых деревьев и смоковниц, между выпасами тянулись рядами яблони.

Выкурив сигару до половины, лодочник потушил ее и спрятал окурок в кожаный кошелек, висевший у него на поясе. Офицер Иностранного ведомства устроился на носу лодки и, казалось, был целиком поглощен наблюдением за форелью — стоило только упасть в воду кузнечику или зазеваться лягушке, поджидавшей муху, как рыбы молниями устремлялись к берегу, к зарослям тростника, чьи ярко-желтые венчики говорили, что расцвел он совсем недавно.

— Люди приходят сюда и уходят, сеньор Эусебио, и моя переправа подобна большим театральным подмосткам жизни. Ну, возьмем, к примеру, каменщиков тридцати лет — таких в неделю пройдет пара дюжин. Людей в синих камзолах за то же время полдюжины наберется — жители прибрежных городов этот цвет любят, так же как те, что вдали от моря живут, предпочитают зеленый, а крестьяне — черный. И всадников проезжает немало, потому-то я и сделал столб на своем баркасе, и знакомых лиц всегда много, взять хотя бы торговцев шерстью или слуг из монастыря Симона Петра, которые каждый раз перед Пасхой и перед Сан-Хуаном отправляются ловить рыбу и увозят пудами форель да угрей для своих хозяев, что блюдут строгий пост. Так вот торговцы шерстью и слуги из монастыря каждый год появляются. Кто еще? Знаю я вельмож из города, тех, у кого есть виллы в долине реки, недалеко от ущелья; а еще тех, кто приезжает покупать дерево или перевозит со своих виноградников на низком берегу реки вино в бурдюках. Ну, про этих я знаю все: и сколько лет их мулам, и как каждый бурдюк называется. Ты слыхал, они дают им имена святых мучеников. Сотни знакомых лиц! А когда грянула война, мимо меня прошли толпы людей — сотни незнакомцев! Всякий лодочник — Харон, сеньор Эусебио, и перевозит весь род человеческий на своей лодке.