Мигель Астуриас - Юный Владетель сокровищ Страница 4

Владетель сокровищ исчез, уйдя в глубь предметов, чтобы обитать в небывалой свободе темных недр вещества. Он жил по-прежнему здесь, молился Разбойнику, бил пиратов. Недоставало щелки, чтобы застать его врасплох среди слепых червей, пролагавших ходы сквозь дерево или в камнях стены, точимой зимней водою, или в бочонке, в пепле, среди монет, или в комнатах большого дома, изъеденного дождевыми каплями, под землей, в могилах без мертвых, или в Нищенской луже…

Щелку бы только! Щелку!..

Ливень застигает врасплох, даже если падать ему с обугленного неба, лить на безлюдные дома, на деревья, на животных. Галерейка противилась ливню черепичною крышей, взъерошившейся под дождем. словно мокрая курица Там и укрылся он — взбудораженный, веселый. — после того, как ливень застал его посередине патио и обратил в бегство. Руки он засунул в карманы брюк, воротник поднял, шляпу надвинул на уши, а башмаки успели разбухнуть, словно холодные клецки.

Капитан Бульон потерпел кораблекрушение. Древесные кроны, зеленые шары на привязи, и тучи, сорвавшиеся с привязи шары, плавали в светящейся мгле дождя, по небу, озарявшемуся молнией, а зубная боль пронзала нервы, идущие сквозь плоть, и ударяла в измученный, мигающий, едва не лопнувший глаз.

Он прижался спиной к твердой, холодной стене, поплотнее приник к неживому, чтобы утишить боль. Дождь сек его искоса, сбоку. Галерейка едва держалась на трех подпорах и угрожала сложиться, словно зонтик, а капитан Бульон стоял, вжавшись в стену, страдал, боялся, боль дергалась, будто лягушачья лапка, при каждой вспышке молнии, нему нестерпимо хотелось туда, в большой дом, где, заперев окна, чтобы спасти ковры, гардины, мебель, его, наверное, уж хватились призраки-слуги, индейцы с черными косами.

От мелькания дождевых струй веки у него слипались. Боль притихала за щекою. Он не спал, но, глядя на дождь, с трудом открывал глаза. Чтобы совсем проснуться, он вынул из карманов захолодевшие руки и потер лицо, осторожно, не слишком сильно, а то еще и боль разбудишь.

И тут он не удержался. Спрыгнул с борта в море, перемахнул через лужу и — по отмытым камням, по вязкой грязи, мимо сваленных изгородей, брошенных овец, покинутых волов, вымокших мулов — добрался туда, где спал, не закрывая глаз, давешний старик. Разглядел он его, когда обхватил руками, вместе с посохом, чтобы поднять с земли и понести, нет — поволочь куда-нибудь. Старик ничего не весил. Кожа да кости, волосы да одежда. Куда же его тащить? На галерейку. Туда, в свое царство, где можно укрыть всех, переживших бурю. Он ступал прямо по грязи, стараясь не упасть, и останавливался, когда заросли дождя смыкались передним. Ветер разбивал стеклянную стену ливня, прокладывал ему Дорогу. Он добрел до галерейки. Старик все спал. Открытые глаза глядели куда-то — наверное, он видел сны. Из большого дома вышли гуськом слуги — босые, в заношенных штанах, в прилипших к хребту, промокших рубахах — и. тихо стеная, разбредись, как белые мыши, повсюду его искать. А не отыщут, — когда настанет тьма, прекратится дождь, пойдут обратно, освещая путь сосноны-ми факелами, горящими диким пламенем, и будут идти, пока ею не найдут.

— Проклятый старик! — бранились за окнами, спасавшими их от дождя, жирные, как суп, кухарки. — И для чего живет!.. Никакого толку… Ни тебе мрет, чтоб лежать на кладбище, ни тебе оживает, чтоб дело делать!

И, туманя стекло дыханием, подхватывали старухи:

— Из ихнего рода никто еще в могилу не лег, в склепе места не занял. Прав был сеньор альгуасил, хоть его тряханул, чтобы очнулся, когда индейцы эти, старики, жабы сморщенные, требовали у него землю.

Его не нашли. Ветер, ливень и тьма погасили сосновые факелы. Нашли только посох да след на земле. Наверное, ястребы утащили, а то и дождем его смыло, красненького, как креветка, с козлиной бородой.

Служанки перекрестились. В этом доме все исчезают… Тот хозяин оставил накрытый стол, тот — расстеленную постель, а один — полную залу приглашенных…

Двери открыты — на случай, если вернутся; в конюшне овес — если вернутся верхом; стол уставлен пирожными и фруктами — если вернутся голодные; в бокалах вино — если и глотки их, и души мучит жажда; кровати мягкие, теплые, простыни чище чистого — если вернутся усталые от скитаний.

Спустился сон. Далеко, в ночном небе, среди громоздящихся туч показалась луна. Словно пробуждаясь, призраки-слуги — индейцы с черными косами и жирные, как суп, кухарки — услышали, шаги, чей звук отдавался в просторной прихожей. Все знают, что шаги мертвых не вызывают эха… Кто же там такой? Кто пришел так поздно туда, куда никто никогда не возвращался?

Он ушел с галерейки и вернулся в большой дом, неся на руках, прижимая к трепещущей груди легонький груз, не тяжелее паука, промокшего под дождем. Когда миновали ворота из грубого камня, всегда открытые настежь, старик задрожал, как будто живой, а потом замер, и тщетно прикладывал слуга к его лбу платки, смоченные одеколоном, тщетно тер прямые древки пальцев, на которых темнели, словно флажки, грязные черепаховые ногти. Другой слуга спешил закрыть окна.

Только это он в доме и делал, только этим занимался, открывал и закрывал окна. Медленно, поочередно, широко разводя руки, словно в поклоне, когда приходилось выпрямить сложенные вдвое ставни из ценного дерева и прикрыть ими стекла. Владетель галерейки отряхнул ладони, будто принес мокрую землю, и ушел.

Где же умер старик — на галерейке? Или раньше, еще до того, как он его поднял? Задохнулся? Замерз? Скончался от старости?

Мальчик хотел перекреститься, но рука повисла в воздухе, и он долго сидел на кровати, размышляя о том, что старика бы спасли если бы он не тащил его на галерейку, играя в капитанов и кораблекрушения, а понес прямо в дом, где беззубые слуги с косами перебороли бы смерть целебным питьем, грелкой, дымом паленых тряпок и бормотанием молитв.

Он встал с кровати, страшась молчания, и, неслышно ступая босыми ногами, отправился на поиски спальни, в которой лежит старик. За стенами все так же плакал дождь. Правда, он переставал, и успела выйти луна, но теперь снова слышался горестный звук воды, бегущей с крыши в трубы и канавки.

В спальне было пусто. Кровать там стояла, а старик исчез. Окна распахнуты, в подсвечниках — скорее дым, чем огонь. Он закрыл глаза — старик здесь. Открыл — старика нет. Разобрал постель, сбрасывая на пол простыни, перины, подушки, пошарил под кроватью. Нет как нет. Снова закрыл глаза и ощутил, что старик здесь; открыл — и никого не увидел.

Занялся день. Никогда прежде он не одевался так споро. Отшвырнув ногой призрачную ночную сорочку, надел рубашку, трусы, штаны, носки, башмаки. Вот и готов. На столе в столовой, рядом с его тарелкой и фарфоровой чашкой, украшенной золотым ободком, стоял тяжелый серебряный прибор. Теперь, когда старика не было, он понял, что всегда завтракал с ним вместе. Пока тот сидел напротив, он его не замечал, а сейчас, прикрыв глаза, видел четко. Он взял салфетку, развернул. Зашевелились слуги. Служанка принесла молоко и кофе в серебряных кувшинчиках, и он спросил ее, где старик, который завтракал с ним всякое утро. Она не взволновалась и пробормотала:

— Хозяин-то?.. Сгинул… Тут все исчезают, в этом доме!

Он отодвинул, не пригубив, кофе с молоком (только горячий вкусный пар коснулся его губ), кинул салфетку (она упала на пол) и побежал по гулким лестницам искать рыбаков.

Всех расспросил он, и все отвечали, глядя куда-то туманным взглядом.

— Неужели вам все равно? — говорил он. — Старик же исчез! Что это значит — исчез да сгинул?..

Горбатый рыбак готовил наживку для удочек. Мухи досаждали ему, слетаясь на запах потрохов, которые он крошил. Холодные мухи падали сверху мигом, а поднимались тяжело, прилипнув к крови, к кишкам, к легким. Сурило. Так он звался, так его звал и — Сурило. Порою и сам он ел сырые потроха, воняющие мертвечиной. Глядя на мальчика, он посмеивался. О чем его спросишь, убогого, да и других, и всех? Исчез… что ж. значит — исчез.

Окрестные жители шли к рыбакам попросить рыбы, дать вперед денег и протягивали монеты, совсем такие, как те, у него, и бочонках.

С тон стороны, где не было мелких строений, дом глядел в открытое поле, на просторную равнину, там какие-то люди раскинули большой шатер, не спросившись у хозяев, поскольку в этом пустом и непустом доме хозяев не было, и слуги сказали, что их нет. но они вернутся.

Пока рыбаки спускались сквозь заросли к Нищенской луже, пришельцы с шатром, то есть мужчины — кто рябой, кто бородатый, усатый, чернобровый — и женщины в усыпанных каменьями гребнях, девушки на высоченных каблуках, расстелили шатер на земле, словно шкуру огромного белого зверя, и приготовились проткнуть шилом именно там, куда воткнут средние подпоры, боковые, а также те, на которых натянут холст, места для публики.

Слуга, тот самый, который вчера взял у него легкое тело, пришел теперь за ним самим, пробравшись между клетками, пропахшими звериной мочой, которые опустили на землю на устланых соломой фургонов на высоких колесах.